Ближе к полуночи Рахманов ушел, а я еще долго бродила по квартире, отмеряя нервными шагами три метра в одну сторону и пять в другую, изводя команданте бессмысленными вопросами. Иногда я вдруг замирала, уставясь в пол, и начинала что-то быстро-быстро говорить, потом вновь принималась двигаться, точно животное в клетке, которое все никак не желает смириться с очевидным фактом, что вольная жизнь в прошлом, а действительность — это узкое пространство от стены до стены. Я придумывала, что скажу Машке, нервничала, сбивалась… На самом деле я просто боялась этой встречи. Боялась увидеть в ее глазах презрение или равнодушие, что еще хуже.
— Главное, вытащить ее оттуда, — саму себя успокаивая, пробормотала я под конец, и команданте со мной согласился.
* * *
От ее красоты ничего не осталось. В первое мгновение я даже не узнала Машку, когда она вошла в кафе, затравленно оглядываясь, вздернув одно плечо, точно ожидая нападения и надеясь его избегнуть. Я сидела за столиком уже больше часа, не утерпев и явившись сюда раньше назначенного времени. В большом зале чистенького придорожного кафе я была одна, ждала, пялясь в окно, но машину все-таки проглядела, она подъехала с другой стороны. Звякнул колокольчик, и вошла Машка — в нелепом синем платье с белым воротничком, с коротко остриженными волосами, которые торчали в разные стороны, точно у грустного клоуна. Морщины не бороздили ее лицо, хотя у висков теперь была седина, как немое свидетельство страданий, делая ее человеком без возраста. Глаза потухли, в них застыла обреченность, на похудевшем лице они казались глубокими впадинами, как будто глаз не было вовсе. Кожа бледная, бескровные губы, словно жизнь покинула ее. Такое лицо бывает у смертельно больных.
Сердце мое сжалось, и на мгновение я решила, что рухну в обморок, такой непереносимой мне показалась первая минута нашей встречи, но Машка уже увидела меня, и на блеклых губах появилось подобие улыбки. Она шла ко мне, и я поднялась ей навстречу.
— Салют, — сказала она. Нас отделяло друг от друга несколько шагов, и она торопливо отодвинула стул, села, пряча от меня взгляд, и мне ничего не осталось, как сесть напротив. — Что, скверно выгляжу? — усмехнулась она, по-прежнему не поднимая взгляда. — Это ерунда. Чувствую себя Штирлицем, — добавила она, оглядываясь. — Как называлось то кафе? «Элефант»? Капуччино здесь подают?
— Нет. Только эспрессо.
— Черный кофе вредит моему здоровью, так сказал мой эскулап, — хихикнула Машка. — Ладно, закажи чаю. И пирожных, штук пять. Надо пользоваться моментом.
Нам принесли чай с пирожными, Машка помешивала ложкой чай, все еще пряча взгляд, а я мучилась невозможностью найти нужные слова. Молчание нависло, давя на плечи, а я все никак не могла собраться с силами.
— Как ты? — неуверенно начала я.
— Нормально, — кивнула Машка. — Не смотри, что выгляжу на два с минусом, правда, нормально. Врач сказал, что я избавилась от порока и впереди у меня новая жизнь. Счастливая, разумеется. Если я буду внимать голосу разума. Так что можешь меня поздравить. Идиот, — презрительно фыркнула Машка и впервые посмотрела мне в глаза. — Рогозин жив? — спросила резко.
Рогозин — еще один мечтатель из нашей команды, хотя, работая в прокуратуре, мог бы распроститься с иллюзиями. Идея покончить с Долгих и компанией принадлежала ему, Машка поверила его разглагольствованиям, и мы затеяли игру, в которой было столько же смысла, сколько и шансов на удачу.
— Жив, — кивнула я.
— Хорошо, — подумав, ответила Машка. — Значит, разделаться с ним они не рискнули. Хорошие пирожные… Меня постоянно почему-то тянет на сладкое.
— Машка…
— Молчи, — перебила она. — Все в порядке. То есть все так, как и должно было быть. Это я во всем виновата. Не вздумай винить себя. Ты с самого начала знала, что наша затея гроша ломаного не стоит. А я возомнила себя Жанной д'Арк. А сама струсила, как только задела того типа с «пушкой» и поняла расклад. Не вышло из меня героини. Кишка оказалась тонка. Только себя подставила. Ты теперь небось за мою жизнь Нику по гроб обязана. Не отвечай, я и без того знаю. Обязана.
— Машка…
— Ты вот что, — вновь перебила она. — Сматывайся. Все равно куда, лишь бы подальше от них. И не думай обо мне. Ты мне не поможешь. Бесполезно. А мне легче будет.
— Зачем ты так говоришь? — нахмурилась я.
— Значит, никуда не уедешь? Зря. Со мной кончено, понимаешь? Первое, что сделаю, если вырвусь из психушки, опять подсяду на иглу. Повезет, так сдохну в расцвете лет, как многие из наших сестер и братьев. И твоя любовь меня не остановит. Ничто не остановит. Поняла? Купи еще пирожных, с собой возьму.
Я позвала официанта, и тут дверь вновь распахнулась — в кафе торопливо вошел Тони. Машка повернулась на звук колокольчика, и лицо ее исказилось, точно от страшной боли. Она испуганно провела рукой по своему лицу, волосам, посмотрела на меня, как будто ища защиты.
— Зачем? — спросила жалобно и вся съежилась, сжалась, точно кто-то невидимый наносил ей один смертельный удар за другим.
— Маша, — позвал Тони, бросаясь к ней, а она закрылась руками и закричала:
— Пусть он уйдет. Я не хочу.
Следующие несколько минут показались мне сущим адом. Машка вопила, как безумная, официант, выпучив глаза, не знал, что делать, из кухни выскочили поварихи. Двое парней, сопровождавшие Машку, пытались ее утихомирить. Я орала на них и орала на Тони, чтобы убрался к черту, а он никого не слушал — расшвырял парней, схватил ее в охапку и прижал к себе, повторяя бессмысленно:
— Машенька… Маша.., я люблю тебя…
И все вдруг разом отступили, оставив их вдвоем. И Машка вцепилась в него так, что у нее побелели пальцы, и, пряча лицо на его груди, тихонько поскуливала, а он все повторял и повторял одно и то же, все тише и спокойнее, пока она не перестала вздрагивать и не разжала пальцы. А я, стоя в трех шагах от них, вдруг поняла, что больше не нужна ей. Единственное, что ее еще связывало с этим миром, единственное, что заставляло смириться с ним, это ее любовь, которую она тщетно пыталась забыть. Мне было больно и страшно за нее, потому что в его любовь я не верила: ни тогда, ни сейчас, и боялась, что очередное разочарование, самое непереносимое разочарование раздавит ее. А потом я подумала, что это, должно быть, ревность. У меня никого нет, кроме Машки, и я вижу в Тони соперника, потому что если она и нуждается в любви, то отнюдь не в моей, и как это ни горько для меня, но нужен ей этот парень, и только он способен ее спасти. Я отошла к стойке и заказала еще чаю.
Парни стали торопить с отъездом, и они вчетвером направились к двери к великой радости официанта и баб с кухни, что тянули шеи, боясь пропустить увлекательное зрелище. Уж какие там сериалы… Машка не оглянулась и, наверное, даже не вспомнила обо мне, а я пила чай и думала о том, что мне придется пережить и это. «Неважно, кто вытащит Машку. Главное, вытащить», — мудро рассуждала я. И пыталась смотреть на жизнь с оптимизмом. Не скажу, что мне это особенно удавалось, но я старалась.
Вернувшись в город, первым делом заехала в любимый салон-магазин и купила ей платье. Мне нравилось думать о том, что ее обрадует подарок. Машка обожала наряды. Моя суета создавала иллюзию нашей былой общности. В крайнем случае подарок ей передаст Тони, тогда она его точно примет.
Вернувшись с платьем в машину, я часа полтора сидела, тупо уставившись в лобовое стекло, пытаясь собрать по крохам свой оптимизм. Жизнь за окном представлялась нелепой и до обидного недосягаемой. В конце концов я оставила машину и бродила по городу без всякого толка и вроде бы даже без мыслей, а ближе к вечеру отправилась к Виссариону. В его кабаке было немноголюдно, что меня вполне устроило. Потом зарядил дождь, и в кафе потянулись девицы, работавшие неподалеку, — крикливые, нелепо раскрашенные, вечно раздраженные, но, как ни странно, их общество успокаивало. Все просто: находясь среди проституток, я чувствовала, что бесприютность и отчаяние вовсе не что-то особенное, а обычное и вполне нормальное явление в этом мире, и я отнюдь не единственная, кто смотрит на него с позывами на рвоту, а значит, нечего переживать.
Мы пили с Виссарионом чай и болтали о погоде. Я ловила на себе его взгляды, иногда хмурые, иногда встревоженные, и упорно делала вид, что не замечаю его беспокойства. Задавать вопросы он так и не рискнул. Когда девиц собралось десятка полтора, я вспомнила, что вроде бы здесь работаю, и перебралась к роялю. Девицы примолкли, слушая Бетховена с напряженными лицами. Такие лица бывают у пассажиров в аэропорту, когда народ боится пропустить сообщение о начале регистрации. Девицы ждали с таким же нетерпением, когда я закончу играть, чтобы хоть на мгновение перевести дух. Я могла бы исполнить что-нибудь массовое для поднятия настроения, но Виссарион новации в репертуаре не приветствовал, свято веря, что классика благотворно влияет на заблудшие души.
