— Не встретят! — уверенно сказала Виола. — Ты — тоже мученик, только по-другому.
— Да уж… — невесело усмехнулся Витя, но эту тему развивать не стал.
— Хотя знаешь, — продолжил он после минутного молчания, — нет, не была она провидцем. Она перед каждой операцией со мной прощалась. Я ругался, говорил, что скажу ей только «до свидания», а она требовала, чтобы я обязательно ее обнял и сказал «Прощай».
Всю жизнь она переживала, что не попрощалась с родителями. Они ведь погибли мгновенно, разбились на трассе, их тела час только из машины доставали. Не было ни сидения у кровати, ни последних слов… Они уехали и не вернулись, трасса бывает жестока.
Так что мы прощались. На всякий случай. Говорила, что все будет хорошо, что она обязательно вернется и тогда, после наркоза, обнимет меня снова и скажет: «Привет!» Но перед операцией мы должны были сказать друг другу «Прощай». Она прямо требовала этого от меня! Говорила, что иначе откажется ехать в операционную! Как была, в больничной рубашке, убежит через окно, если я не сделаю, как она скажет.
И я сдавался.
Только когда она ушла, я понял, как она была права… Подумал: каково было бы, если бы не попрощаться с ней, и страшно стало. Так и висело бы в воздухе это несказанное слово. «Прощай!»
А так — не висит. Мы попрощались. Все в порядке…
Только она не вернулась. Не сказала «Привет»… Но лучше так, чем если бы «До свидания», а потом — ничего. Лучше так…
В машине на несколько минут повисло молчание. Тальменка осталась позади, где-то впереди был горный Алтай, с его зелеными склонами, почти такими же, как в Швейцарии, но немного другими.
Виола смотрела на дорогу. На то, как асфальт убегает под капот машины, убегает куда-то назад, в прошлое. В ее прошлое, в котором она еще не знала, что бывают в мире такие люди и такое горе. В котором никто не умирал и не собирался, в котором самой большой проблемой было выйти на сессию с долгами, а самым сложным — было определиться, кто из мальчиков нравится ей больше: Митя или Никита.
— Я не знаю, что тебе сказать… — честно призналась Виола, поняв, что исповедь закончилась, что добавить Вите больше нечего.
— Ничего не говори, — ответил он, — спасибо, что выслушала. Я никогда и никому всего этого не рассказывал. Все в себе носил… Уже просто от того, что рассказал, легче стало. Умру спокойно…
— Витя, у меня к тебе огромная просьба. Не говори, пожалуйста, больше, что скоро умрешь!
— А что от этого изменится?
— Для тебя и твоей судьбы — может и ничего. А для меня — многое. Я не хочу верить в твой дар предвиденья. И хочу, чтобы ты перестал верить. Хочу, чтобы ты боролся!
— С кем? С судьбой? Не смеши!
— А рак у твоей сестры, по-твоему, не судьба? А ведь она с ним боролась. Ради тебя! Потому, что ты ее просил об этом. Вот и я сейчас тебя прошу: борись! Ради меня.
Витя перевел взгляд на свою попутчицу. Изрядно озадаченный взгляд…
— Да, ради меня! Ты говорил, что у тебя не с кем провести выходные? Все, теперь есть. Я тебя узнала достаточно, я еду с тобой отдыхать по собственному желанию. И я хочу, чтобы ты жил! Чтобы и обратно мы поехали вместе. Хочу, чтобы даже если небеса начнут падать на землю, ты попытался их удержать! Ты же телекинетик, черт возьми! Человек с супер-силой! Ты такое можешь, о чем обычные люди только мечтают! И ты сдаешься? Пообещай мне, что когда произойдет что-то такое, что покажется тебе исполнением твоего видения, ты попытаешься это… от этого отбиться, в общем.
— Не много ли условий? Скорость не превышать, небеса удержать, о смерти не говорить!
— В самый раз. После того, как эти выходные закончатся, условий станет еще больше.
— Ну и пусть, меня-то уже…
— Витя!
— Что? А, ну да… Хорошо! Не буду больше говорить о смерти. И я, кстати, не из тех, кто сдается просто так. Если мы с тобой в понедельник попадем… ну, не знаю, под метеоритный дождь, например, я, конечно же, не буду стоять столбом и попытаюсь от него спастись. То, что я сказал, что теперь не боюсь смерти, не значит, что я буду искать ее. Так что да, я обещаю тебе, что предприму все, что в моих силах, чтобы остаться в живых. Только ты уж не ругайся сильно, если это не поможет, хорошо?
— Поможет! Я уверена!
— Мне бы твою уверенность…
— Ну, так забирай! Хоть всю! У меня ее много!
Витя рассмеялся. Впервые за последний час рассмеялся искренне и весело, и именно в этот момент в поравнявшейся с джипом серой «девятке» открылось окно, и появившийся в нем парень примерно витиного возраста закричал:
— К обочине прижмись, поговорить надо!
Витя опустил свое стекло и дерзко, с вызовом, спросил:
— О чем с тобой говорить?
— Тормози, тогда узнаешь!
— Ну, тормозить, так тормозить…
Впереди виднелся съезд с трассы направо, на узкую, но асфальтированную дорогу. Витя прибавил газу, моментально оставив «девятку» позади и, заложив такой крутой вираж, что Виолу прижало к дверце, свернул на эту дорогу. Девятка повторила этот маневр и повисла на хвосте у джипа.
— Может, оторвемся? — робко спросила Виола.
— От этих — оторвемся. Класс машины не тот, они бы у меня только пыль глотали… Да и я мог бы их прямо там, на трассе, по дороге размазать. Но машин много, кто-нибудь увидит, у кого-нибудь на видеорегистраторе засветимся, полиция нас станет искать как свидетелей. А нам оно надо? Да только, эти отстанут — другие прилипнут. Надо дать Шраму понять, что я настроен серьезно, иначе за нами так хвост тянуться и будет.
Джип повернул еще раз, соскочив с асфальтированной дороги на проселочную и попылил по ней к небольшой березовой рощице.
Сердце Виолы перестало биться. Она поняла, что задумал ее спутник и почему он заманивал их преследователей подальше от трассы. Он вел их за собой на бойню.
— Витя… — прошептала она. — Пожалуйста…
— Не буду обещать! — твердо ответил он. — Как разговор пойдет. Я не хочу постоянно оглядываться, да и за тебя беспокоиться тоже не хочу. Ты не знаешь, что за человек Шрам. С ним нужно говорить прямо, твердо и с позиции силы.
Джип остановился у самой рощицы. Позади него замерла в облаке пыли «девятка». Виола видела в зеркале, как из нее посыпались парни — четверо крепких ребят, метнувшихся к багажнику и спустя минуту появившихся в ее поле зрения снова. Трое — с битами, один — с топором.
— Выходи, гонщик! — крикнул один из них. — А то мы тебе сейчас машину уделаем!
— Сиди в машине! — тоном, не терпящим возражений, сказал Витя. — Ты — моя заложница. Если Шраму станет известно, что это не так — тебе будет грозить опасность. Тебе, твоим друзьям и твоим родным.
Дождавшись ее кивка, он вышел из машины. Захлопнул дверцу, потянулся, разминая широкие плечи, и громко, с вызовом, спросил:
— Чего хотели, пацаны?
* * *
Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом, плоха та шестерка, что не мечтает стать паханом.
Николай Горбунов формально шестеркой не был, но постоянно себя таковым ощущал. В 90-е он не рекетирствовал, а лишь помогал в отмывании денег, поэтому те из его окружения, кому довелось побывать на зоне, всегда смотрели на него свысока. В 2000-е, когда сидеть стало не модно и даже вредно для карьеры, Горбунов было воспрял духом, но ненадолго — оказалось, что его профессия бухгалтера хоть и полезна, но не престижна. Те, кто умел рисковать и быстро принимать верные решения, всегда оказывались выше него.
Горбунов умел считать и прекрасно умел обсчитываться на нужные суммы. В его руках миллионная прибыль изящно превращалась в тысячную, а многотонные поставки наркотиков маскировались под пару мешков кофейных зерен. Именно это качество в нем и ценили сначала Гранит, а потом — Шрам.
Но Горбунов отлично понимал свою роль. Он — винтик. Талантливый, но винтик. Другой такой найти сложно, но все-таки, как ни крути, возможно.
Планируя смерть Гранита, Горбунов думал, что власть упадет к нему в руки сама. Он не был вторым человеком в организации, он был одним из нескольких вторых, но был самым осведомленным и имеющим доступ к деньгам. Но как только то, что осталось от Гранита закопали под гранитным, естественно, памятником на главной аллее Заельцовского кладбища, и началась дележка власти — внезапно оказалось, что одной осведомленности о делах организации мало. Критично мало.
Куда более важным оказалось: сколько человек готовы пойти за тобой. И на что ты готов пойти ради власти… Причем решать и действовать нужно было мгновенно, а с решимостью у Горбунова всегда были проблемы. Он умел считать, умел анализировать, но хорошо умел все это делать с числами, а не с людьми.
Поэтому если бы не Шрам, почувствовавший, что в стратегически важном для него Новосибирске зреет раскол, Горбунова, скорее всего, потеснили бы. А может и убили…
Не питал он и особых иллюзий на тему того, почему Шрам поддержал именно его. Не из-за его осведомленности в делах организации и не из-за влияния на ее людей. Нет. При Граните Новосибирск не входил в империю Шрама. Гранит работал СО Шрамом, а не НА Шрама. И когда Гранита не стало, Шрам выбрал того, кем легче будет управлять, на кого будет легче давить. Того, кто съеживается под его тяжелым взглядом.
