Автомобиль почти неслышно тронулся. Я сидел в машине, закрыв глаза. Мне необходимо было пережить это потрясение. Значит, Женя, все-таки не выдержав, решила приехать ко мне в больницу, чтобы все увидеть собственными глазами. Я должен был более конкретно объяснить ей, что здесь нельзя появляться ни при каких обстоятельствах. Но я этого не сделал. И она приехала. И, конечно, сразу попала в руки головорезов Арвида, которые на всякий случай дежурили у больницы, чтобы я не сбежал. Арвид проверил звонки на ее телефоне и мгновенно все понял. Вот почему они так долго мне не звонили. Возможно, что даже допрашивали Женю, пытаясь узнать, в каких мы отношениях. Но Женю не так просто заставить говорить, когда она этого не хочет. Неужели они посмели ее бить? Я сжал кулаки от бессильной ненависти и гнева. Конечно, Арвид придумал абсолютно беспроигрышный ход. Конечно, он все рассчитал правильно. Все правильно, кроме моего гнева. Он решил, что со мной можно не церемониться, и очень сильно ошибся. Я открыл глаза. Посмотрим, что у нас впереди. Ночь только начинается.
Сразу после Маулиньша у нас появился новый режиссер, которого пригласили откуда-то из российской глубинки. Его фамилия была Березин. Он не продержался и двух сезонов. Как только Ростислав Тимофеевич появился в нашем театре, он сразу дал понять, что намерен убрать все прежние постановки Маулиньша и начать строить театр по-новому. Для этого ему почему-то понадобилось пригласить свою двоюродную сестру, которая сразу решила играть все главные роли в спектаклях, которые мы должны были ставить на сцене нашего театра. Уже немного позднее мы узнали, что перемещением в Москву Березин был обязан мужу своей двоюродной сестры, который был сенатором от их области и занимался вопросами культуры в Совете Федерации. Березин просто отрабатывал свое назначение.
Он сразу невзлюбил нашего ведущего актера Якова Рейженского. Тот сильно пил и иногда допускал непозволительные срывы репетиций. Но когда он был в форме, то играл просто великолепно. Березин не любил, во-первых, евреев, во-вторых, пьяных, а в-третьих, кавказцев. Поэтому он сразу заявил Рейженскому, что не допустит срыва репетиций в своем театре. И, конечно, на следующей же репетиции Яков Маркович появился навеселе. Березин отменил репетицию, объявил выговор Рейженскому и гордо покинул театр. Еще через неделю Яков Маркович получил второй выговор за пререкания с двоюродной сестрой главного режиссера. Все это закончилось тем, что, не дожидаясь третьего выговора, Рейженский послал обоих куда подальше и подал заявление о переходе в Театр сатиры. Кстати, там он сыграл сразу в нескольких спектаклях, и, говорят, сыграл просто блестяще. Вообще пьющий еврей, это, наверное, нонсенс, но он был превосходным актером, и его некоторые личные недостатки перекрывались его несомненным талантом.
Затем Березин взялся за меня и Ашота Чахмачяна. Последнему было уже семьдесят четыре, и его держали в театре из жалости. Он часто забывал слова, путал тексты, но считался живой легендой театра, так как работал в нем более пятидесяти лет, придя сюда сразу после окончания театрального вуза. Березин уволил его через три месяца, отправив на пенсию и объявив, что ему не нужен здесь балласт в виде подобных стариков, которые не могут даже выучить свои роли.
Через пару месяцев несчастный Ашот Акопович умер. Театр был смыслом его существования, его родным домом, местом, куда он ходил в течение пятидесяти четырех лет. И, конечно, на похороны Чахмачяна демонстративно пришла вся труппа театра, кроме самого главного режиссера.
Наконец после смерти Ашота Акоповича Березин взялся и за меня. Формально все было правильно. Я был гражданином другого государства, и театр должен был платить за меня довольно большие деньги. Березин сразу объявил, что собирается вводить режим жесткой экономии, чтобы сделать театр рентабельным, и поэтому не намерен держать в театре «иностранцев». Все понимали, что эти слова относятся только ко мне, я был единственным «иностранцем» в нашей труппе. Дальше – больше. В конце года мне объявили, что договор со мной продлевать не будут и я уже в начале следующего года должен покинуть театр. Конечно, у меня еще оставалось около полутора месяцев, и я отправился в другие театры искать себе работу. Но нигде не хотели принимать действующего актера из театра, в котором сменился главный режиссер. Немного позже я узнал о репутации Березина. Он считался скандалистом и интриганом, и именно поэтому никто не хотел с ним связываться, забирая актера из его труппы. К тому же, когда узнавали, что у меня нет российского гражданства, разговор сразу заканчивался. Ни один директор театра не хотел новых проблем и непонятных разборок. В результате ровно через полтора месяца, как раз к началу две тысячи восьмого года, я снова оказался безработным, и меня просто вышвырнули из труппы.
Снова пришлось существовать на деньги Расима, который к тому времени стал главным художником-оформителем в своем рекламном агентстве. И, конечно, я снова начал придумывать различные причины, чтобы уклоняться от своих визитов в Минск – у меня не было лишних денег на подобные вояжи. Год вообще получился сложным. В две тысячи восьмом начался экономический кризис, и все в один голос говорили, что он может быть даже хуже кризиса девяносто восьмого года. К счастью, в России он оказался не столь сложным и затяжным, как в других странах, но в любом случае все равно очень болезненным и неприятным.
Многие предприятия разорялись или закрывались. Банки начали требовать возврата своих ссуд и залогов. В общем, начался обычный экономический кризис, повлекший за собой безработицу. Я уже собирался возвращаться в Баку после четырех месяцев безденежья, но однажды позвонил Расим и предложил мне работать инкассатором. Зарплата была довольно хорошей, хотя сама работа считалась более чем опасной. Большинство инкассаторов явно рисковали своими жизнями, перевозя немалые суммы денег. Меня отправили на переподготовку, и уже через два месяца я ходил с большим пистолетом на боку и с мешком денег, которые должен был благополучно передавать в банк.
Вы не поверите, но инкассатор получал ровно в четыре раза больше актера столичного театра. Я чувствовал себя почти миллионером и, сразу отправившись в Минск, пригласил Женю в самый лучший и дорогой ресторан. Она надела строгое темное платье, я приехал к ней в черном выходном костюме, и мы выглядели почти как жених и невеста.
За столом я заказал бутылку итальянского вина и какие-то непонятные закуски с икрой, которые раньше были для меня просто недоступны. Женя с нарастающим удивлением следила за моими «купеческими замашками».
– У вас новая премьера? Или тебе повысили зарплату? – спросила она.
– Ни то и ни другое. Я просто ушел из театра, перейдя на работу в финансовое учреждение. – Мне не хотелось говорить, что меня просто выгнали и пришлось переквалифицироваться в инкассаторы. Она бы наверняка меня просто не поняла.
– И стал получать больше?
– Намного больше. Как известно, в театре актерам без званий и регалий платят просто гроши. Вот поэтому я оттуда и ушел.
– И теперь ты будешь финансистом? – настаивала она.
– Возможно. Я пока не решил. Придется переучиваться, но, по-моему, это лучше, чем оставаться в театре с бездарным главным режиссером, который к тому же меня еще и недолюбливал.
– Жалко вашего Маулиньша, я читала о нем в московских газетах. Он действительно был очень ранимый, чуткий, деликатный человек.
– И очень впечатлительный, – добавил я.
– Давай за его память, не чокаясь, – подняла бокал Женя. – Он предоставил тебе второй шанс.
– Да, – сдержанно согласился я, – он действительно был для меня настоящим наставником. Очень жаль, что мы его потеряли.
Мы выпили по бокалу белого вина, Женя, пристально посмотрев на меня, вдруг спросила:
– И сколько еще будут продолжаться твои визиты ко мне?
– Не знаю. Но мне хотелось бы, чтобы эти встречи никогда не заканчивались.
– Все хорошее когда-нибудь заканчивается, – грустно заметила она, – мы уже немолодые люди, Ильгар, тебе сорок четыре, а мне тридцать шесть. Нужно как-то определяться, что-то решать. Долго так продолжаться не может.
Я понимал, что она права. Но что я мог ей предложить? Выйти за меня замуж? Я не был уверен, что смогу проработать инкассатором еще несколько лет. Оставаться в ее квартире на правах альфонса мне просто не хотелось. Говорить правду было стыдно, обманывать неудобно. Я опустил голову и просто молчал. А она тем временем продолжала:
– Мне тоже пора подумать о своей семье, о детях. Годы проходят, Ильгар, и я не молодею. Не успеем оглянуться, как мне стукнет сорок, потом сорок пять. А в этом возрасте женщины уже не рожают.
– Ты хочешь ребенка? – встрепенулся я.
– Во всяком случае, я хотела бы иметь нормальную семью. А заводить ребенка без отца практически невозможно.
