— На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку. В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Як он у себя в совхозе агитатор. Да все ж брат сестру в страхе не кинет — ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянна душа у Зиновия была, такой и осталась. Нет, я не верующая, кажу я вам, товарищ следователь. Да было ж, приходил Зиновий ко мне ночью!.. Вот вы не верите, смеетесь…
— Какой уж смех, Дарья Ивановна! Напрасно сразу не рассказали.
— Так, товарищ же следователь, люди-то грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью… Вот как вас бачила…
Ушинский слушал Хилькевича, дымил «Беломором».
— Очень интересно. А где же мистика?
— Мистика в ее рассказе, — невесело улыбнулся Хилькевич. — Если же глянуть с материалистических позиций, то и еще интереснее. Потому к тебе и прибежал с Дарьиными страхами.
— Спасибо, Павел Игнатьевич.
— На здоровье. Сам ведь понимаю, что в машихинском деле конфуз у меня вышел.
— Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Ситуация складывается удобная — праздники подходят.
— Ну и что? Подожди, я тебя почти понял! Но на что тебе праздники?
— А и то верно, зачем мне праздники! Ни к чему. Первое мая — понедельник. Суббота — двадцать девятого апреля. Ну, если Дарьины видения не галлюцинация, а наши догадки верны — будет нам к празднику подарок! Машихина еще в паспортном? Если там, пригласи ее сюда.
Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.
— Здравствуйте, Дарья Ивановна, — поднялся навстречу ей Ушинский. — С домовой книгой все в порядке?
— Выписала Зиновия, — вздохнула она. — Жалко. Непутевый, а все муж был…
— Что уж теперь горевать, Дарья Ивановна. Вам как-нибудь рассеяться надо, от горьких мыслей отдохнуть. Праздник-то отмечать собираетесь?
— Який праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини… А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.
— Дарья Ивановна, сколько можно печалиться, поехали бы к брату в совхоз, отдохнули. Устали ведь с похоронными хлопотами, верно? — И многозначительно добавил Ушинский — Поезжайте, вы этим нам поможете.
— Вам? Яка уж вам моя допомога! Не знаю… Все мне боязно чегось дома-то… Мабуть, и вправду поехать?
— Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат — соберитесь да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату, на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте; еду, мол. Разумеется, не упоминая, что это мы вам отъезд посоветовали. За домом мы присмотрим, не беспокойтесь.
— Да оно чего ж и не поехать, коли вы того хочете…
— Хорошо вам праздники провести!
Вдова ушла. Ушинский сказал:
— Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?
— При чем тут Гроховенко?
— Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы так же его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на такой ложный выпад?
— Он-то согласится. Но как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.
— Это какой преступник? — хитро прищурился Ушинский.
— Тот, твой «третий лишний», который ходит в Сто-рожце невидимкой. Ты, Юрий Трифонович, меня не подначивай— видишь, я поверил в «третьего». Да, а Гро-ховенко-то Федор! Он пить бросил после этой истории. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то уж, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька — остановился мужик.
— И то добро. Только цена дорогая: один убитый на одного протрезвелого. Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?
— Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то может быть…
28 апреля, в пятницу, вечером Хилькевич собрался на рыбалку.
— И чего тебя несет на ночь глядя, — ворчала жена.
— К утреннему клеву в самый раз.
— На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.
— Отдых должен быть активным. Где сапоги?
Хилькевич вышел уже за ворота, да жена окликнула:
— Эй, рыбак! Удочки-то не берешь!
Вот черт, удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и забрал удочки, А вообще-то на что они?..
Лет пять тому ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожей, чтоб затаиться, время переждать. Воры скромненько пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на более или менее опасное задержание или обыск, — пусть жена спит спокойно.
В этот раз можно бы и не ходить, Ушинский с оперативниками справятся сами. Но, во-первых, интересно, а во-вторых, не дают покоя промахи в начале следствия… Так хоть теперь пойти лично.
Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-опе-ративника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихи-ной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:
— Трифоныч, ты здесь?
— Заходи, — глухо ответил из клуни Ушинский.
В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожку.
— Ночка для воров подходящая — ишь тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, праздничают уже.
— С их начальством договоренность есть, чтобы ночную смену отменили. Так что для нас условия идеальные. И для него… если он существует на самом деле и придет.
В щель дощатой клуни просматривался невеликий машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улица и дом озарялись зыбкими пучками света — проходила по дороге машина, — и снова, еще гуще, смыкалась за нею тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.
— Курить охота, — сказал Ушинский.
— А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.
— Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.
— Давай, ватником тебя прикрою, закуришь.
— Потерплю уж.
— Ну терпи. От Загаева нет ничего?
— Звонил, интересовался. Ему хорошо, праздник дома проведет.
— Завидуешь?
— Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорит, что в Малинихе как раз до отъезда Машихина крупная кража была, нераскрытая висит.
— Ты ему про засаду намекнул?
— Нет. Не телефонный разговор.
— Может, зря мы это затеяли?
— Может, и зря.
— Сержантов где расположил?
— Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор был и с другой стороны.
Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц полежал спиной на крыше и пропал. Стало еще темнее.
— Да-а, ночка для влюбленных и воров…
Вдали заскулила с подвывом собака. Окна дома глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает кто-то. Никто там не мелькает, просто звезды отражаются. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь, собака-то нагоняет тоску…
Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень… Из-за плетня белеет!.. Преступник — в белой фуражке? Странно. Шевельнулось, двинулось вдоль плетня… «Ммм-е-е…» Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.
Времени около двух, наверное. Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью — а версия-то ошибочная. Спать хочется. Ушинскому еще хуже — ему курить охота. До чего все же сволочной народ преступники! Сами жизнь ведут собачью и людям покою не дают… О-о, вот он!
По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто — не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же — вижу, мол.
Тень подкралась к окну. Распрямилась, еле заметная на фоне стены, перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…
Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним к дому, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты сержантов.
Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил свет карманного фонарика.
