11
За месяц до вышеописанных событий.
— Признаться, Настя, я не большой любитель таких приключений, — сказал Георгий Георгиевич, умело ведя свою «тойоту» по узким улочкам дачного поселка.
— Да, — подтвердила Лолик, пухлощекая, со вздернутым носиком, подружка Анастасии Платоновны, сидевшая на заднем сиденье, — недаром говорят: милые бранятся — только тешатся.
— Все претензии к себе, дорогому, Георгий Георгиевич, — отвечала Анастасия Платоновна, хищно поднятой рукою указывая последовательность поворотов. Поселок был старинный, по обе стороны асфальтовой дорожки тянулись монументальные, высоченные заборы, а над ними высились еще более высоченные хвойные облака.
— Не я затевала вчера этот спор. Но у меня есть правило: проговорилась — проделывай. Соответственное отношение и к словам всех прочих. Вот здесь помедленнее, рытвина. Ах нет, уже заасфальтировали.
Машина остановилась возле высоких зеленых ворот, в них встроена была калитка с глазком.
— Прямо крепость, — не удержался Георгий Георгиевич.
Анастасия Платоновна хихикнула. Лолик посмотрела на нее с интересом, кажется, подружка ее искренне рада тому, что происходит. По крайней мере весело возбуждена.
— Итак, я еще раз напоминаю вам условия пари. Вчера я в вашем присутствии сообщила моему мужу Васечке день и час своего возвращения домой, после чего заявила вам, что, вернувшись в этот назначенный день и час, я застану у него в постели любовницу. Пока я все правильно излагаю?
— Пока да, — сказал Георгий Георгиевич, поглаживая баранку и топорща усы.
— Делаю я это не только из «любви к искусству», но и преследуя цель практическую. Я хочу доказать вам, моему начальнику и моей подруге, что все мои несколько экстравагантные рассказы о семейной жизни — не плод больного воображения. Надеюсь, после этого прекратятся эти отвратительные перешептывания у меня за спиной.
— Как бы не наоборот, — вздохнула Лолик.
— И если я окажусь права, то вы, Георгий Георгиевич…
— Помню, помню, — быстро сказал тот, — за мной еще никогда не ржавело.
— Вспомните, сколько было свидетелей разговора, — улыбнулась Анастасия Платоновна, открывая дверцу машины.
— Это ее дача? — спросил Лолика Георгий Георгиевич, вытаскивая ключи.
— Да. Вернее, отца. Но он уже умер. Недавно, правда. Большой был человек.
— Ну, это-то я знаю.
— Понятые, пора, пора, — пропела снаружи Настя.
Участок (огромный, наверное, в пол гектара) был благородно запущенным парком. Ни одного квадратного метра, к которому рука человека прикоснулась бы с корыстной целью. Кустищи жасмина, сирени, два гамака натянуты меж сосновыми стволами. К дому вела выложенная красным кирпичом дорожка. Дом двухэтажной, солидной, несовременной постройки, не коттедж какой-нибудь. Дверь веранды полураспахнута как бы с вызовом, мол, мы вас ждем.
Анастасия Платоновна хмыкнула, ставя ногу на ступеньку.
— Ну что вы остановились, идемте, идемте, — обернулась ко все более мнущимся гостям.
Внутри дома играла музыка. По мысли Георгия Георгиевича, имевшего, естественно, разнообразный житейский опыт, неосторожные любовники должны были бы тихо дрыхнуть, преступно насладившись друг другом. Внезапная супруга застает их в полной тишине, разметавшихся на семейном ложе. Такой рисуется картина нормального адюльтера. Хотя здесь и адюльтер какой-то извращенный.
Когда все трое вошли на кухню, то застали там мужа Васечку орудующим у газовой плиты.
— О, — беззаботно сказал он, — а я как раз кофеек.
Он был в халате, из-под которого торчали худые жилистые ноги, кривоватые. Вообще невысок ростом, костист, широкоплеч. Шишковатый лоб. Очки в золотой оправе весело блеснули, когда он поворачивался к гостям.
По кухне плавал уютный запах кофе. Георгий Георгиевич почувствовал облегчение. Успел сплавить! Молодец, шишколобый. Зачем, правда, человеку лишний скандал. И Настеньку не придется насильственно переводить в основной состав.
— Привет, милый, мы только что с самолета. Георгий Георгиевич любезно согласился меня подвезти.
— Садитесь. Сейчас мы будем его пить, — дружелюбно сказал честный муж, принюхиваясь к своему вареву.
Георгий Георгиевич и Лолик уселись в плетеные кресла к круглому столу. Подружка смелой спорщицы тоже вздохнула свободнее. Все эти семейные сцены так утомительны. Даже чужие семейные сцены. Просто нельзя было отказать шефу, когда он попросил поехать вместе с ним.
— Может быть, омлет? — поинтересовался хозяйничающий у плиты. — Я мигом. В нашей семье кухня — моя вотчина.
— Нет, нет, — замахал руками Георгий Георгиевич, — кофе более чем достаточно.
Анастасия Платоновна с иронической улыбкой наблюдала за происходящим.
За спиной у сидящих скрипнула отворяемая дверь, по стенам промелькнули искаженные квадраты стеклянных отсветов. Гости снова оцепенели. Потом, сделав над собой усилие, Георгий Георгиевич обернулся и, увидев большого рыжего кота, чуть нервно рассмеялся.
— А, — наклонилась к нему Анастасия Платоновна, — это ты, Марсик. Ты хорошо себя вел?
— Он хорошо, — серьезно ответил муж, орудуя кофеварочными приспособлениями.
— Знаешь что, милый, давай я все-таки накрою сама, а ты зови свою гостью, она, наверное, уже проснулась.
Василий кивнул.
— Наверное. А вот и она сама.
Застекленная дверь в глубине кухни снова открылась, и на пороге появилась заспанная и растрепанная девица. Очень заспанная. Она внимательно, но явно ничего при этом не понимая, рассматривала находящихся на кухне.
— Привет, — сказала ей Настя, — что с тобой, Вер, ты как будто меня не узнаешь.
Та наконец что-то поняла. Например, то, что вышла к людям в самом легком нижнем белье. В лице ее стал медленно изображаться ужас.
— Я все понимаю, дорогуша, — продолжала щебетать Анастасия Платоновна, — мы немного неожиданно, но нельзя же в таком виде. Вот и Георгий Георгиевич здесь, и Лолик. Помнишь, я тебе о ней рассказывала. Иди прими душ. Наверное, уже знаешь, где он. Иди, Верочка, иди.
Заспанная и перепуганная девица стала проваливаться сквозь стеклянную дверь в явном намерении исчезнуть как следует. Навсегда или даже более того. Наконец она справилась с дверью и зашлепала босыми ногами по ступеням деревянной лестницы, уводящей на второй этаж.
— Слушай, — обратилась Анастасия Платоновна к мужу, — чем ты ее опоил? Я никогда не видела Верку такой. Она невменяемая.
— Опоил? — муж равнодушно пожал мосластыми плечами. — Ядом любви, конечно.
— Позвольте, я сниму пиджак? Чудовищно душно.
Леонтий Петрович сделал скупой приглашающий жест: ради бога, мол. Не жалко.
Петриченко не без труда стащил с пухлых и потных плеч влажный пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Хозяин комнаты подозрительно и неприязненно наблюдал за его действиями. Он был не рад визитеру. Зачем явился, да еще почти ночью?
— Позвольте, я сяду?
Человеку, снявшему пиджак, сесть не запретишь. Леонтий Петрович мрачно кивнул. Сам остался стоять, прислонившись к подоконнику. Решил пока говорить как можно меньше. Пусть потный демократ тащит телегу разговора самостоятельно. Однако как он устраивается! Надолго. Может, стоило в самом начале указать ему на дверь? Но встретились внизу, а там, в подъезде, дверь общественная.
— Вы, наверное, удивлены моим появлением?
Леонтий Петрович выразительно пожал плечами.
— Не сочтите мое желание подняться сюда наглостью. Просто разговор у нас может получиться не только серьезный, но и длинный. Не для подъезда.
Сейчас достанет платок и начнет вытирать пот, тоскливо подумал Леонтий Петрович. Платок, действительно, появился и был брошен на осушение залысин.
— Наша последняя с вами беседа произвела на меня, Леонтий Петрович, очень сильное впечатление.
Подполковник хотел саркастически хмыкнуть, но сдержался.
— Я человек не бесчувственный, как это могло вам показаться. Не циничный, хотя и прожженный газетчик. Просто… просто я так до конца и не смог поверить в то, что письма, вами представленные, подлинны. А в нашем деле как? Если не загорелся, то и других не зажжешь. Одним словом, не сумел я убедить начальство в необходимости этой публикации. Но когда вы ушли… — Петриченко вспотел заново и некоторое время занимался уборкой головы. — Стала, знаете, совесть помучивать. А вдруг все же письма подлинные. Пусть только на двадцать процентов сохраняется вероятность, что мучитель этот существует, — нельзя сидеть сложа руки, верно?
Подполковник сменил опорную ногу, оставаясь немигающе внимательным.
— А когда у человека просыпается совесть, она побуждает его к действию, верно? Какая у меня была возможность проявить себя в этом смысле? Короче говоря, решил я провести собственное журналистское расследование. Ежели окажется, что история эта хотя бы отчасти подтверждается фактами, я смогу с горящим сердцем пойти к начальству, и тут уж ему будет трудно отвертеться.
