Итак, я провела в госпитале семь месяцев и знала, что уже никогда не буду ходить, а тут он просит меня выйти за него замуж. Он сказал, что у него роман с Сьюзен, и он его не прекратит, и выйду ли я за него замуж, зная об этом, и я ответила «да». — Она подалась вперед в своей коляске: из глаз струились слезы. — Я правда была очень хорошенькая, — сказала она.
Алистер пристроил пандус к их спальне в дальнем конце дома, и я поднялся вслед за жужжащей коляской Мерри в высокую и светлую комнату с потолочными брусьями, как в церкви, и с выступом с большим окном — «фонарем». В слабых лучах рассвета на западе край темной долины начал окрашиваться в розовый цвет. Кое-где в отдалении мигали фары «жаворонков», уже сидящих за рулем, и красные габаритные огни машин, возвращающихся домой. Я откинул сине-зеленое одеяло на их кровати и перенес Мерри с коляски в мягкую постель. Казалось, что она плывет, настолько была легкой. Она, моргая, смотрела на меня, веки ее покраснели. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Может быть, это ошибка, — пробормотала она, когда я укрывал ее одеялом. — Может, это был не он.
Я вернулся к машине и поехал назад в Пьюри-Энд. До дома Сьюзен пять миль, полиция уже уехала, и было достаточно светло, чтобы выйти из машины, пересечь желтое покрытие дороги и осмотреться. Но я не затормозил.
Подъехал к парадному входу, бесшумно поднялся по задней лестнице в свою комнату, в десять минут собрал чемодан, бросил его в багажник и умчался в Лондон.
В 5.30 утра в Лондоне в первый день июля воздух чист, а автомобильное движение, как сейчас выражаются по радио Большого Сити, ненапряженное. И поскольку дома и деревья были окрашены в серый цвет, возникало ощущение, что мир как-то странно выглядит. По-иному. Как будто исчезла какая-то часть материи. Как будто за ночь распалась каждая вторая молекула и дома по Ноттинг-Хилл существовали только отчасти, такими они казались невесомыми, призрачными. Еще не зыбкие, но уже не совсем плотные.
Согласно некоторым исследованиям, британские дети по достижении восемнадцати лет успевают увидеть по телевидению более ста тысяч актов насилия и более десяти тысяч убийств. Не уверен, видел ли я лично столько ужасов по телевидению, потому что смотрю его редко. Но могу сказать, что, когда видишь настоящее насилие вблизи, оно кажется почти знакомым, как будто это всего лишь еще одна сцена из кинофильма или новой программы, только названия не вспомнить. Но есть в этом и что-то новое, незнакомое. Как будто снимали не тем объективом — слишком близко и слишком ярко. Пятна крови на расщепленном дереве, впитавшиеся в ствол, навсегда останутся красными. Ты всякий раз будешь цепё’неть, когда увидишь в фильме, который показывают ночью, или в вечернем выпуске новостей, разорванных в клочья актеров, солдат, придурков и бабушек, и муравьи, пожирающие куски твоего друга, возникают в твоей памяти, воскрешая весь тот ужас, которому ты был свидетелем, заставляя тебя вновь и вновь переживать те же самые печаль и горе. Шок притупляет мозг, но все равно знаешь, что будешь хранить в памяти эту картину, содрогаясь от ужаса. Отныне ты уже никогда не посмотришь на своих друзей теми же глазами, что и прежде. Всегда будешь думать, что и с ними может случиться то же самое. И с тобой тоже.
Насилие и жестокость, когда их видишь воочию, уносят напрочь уверенность и безмятежность и не вернут их вновь.
Я подъехал к своей квартире на Холленд-парк, понимая, что в девять все равно придется вставать, чтобы насытить счетчик на стоянке новой горстью двадцатипенсовых монет, хотя, впрочем, к черту все это, пусть отбуксируют этот «аламобиль» куда угодно. Сьюзен как-нибудь это переживет. Поэтому я поднялся на пятый этаж, дважды повернул ключ и прошел в квартиру мимо груды почты, в основном предупреждений и уведомлений, и мигающего автоответчика. Вошел в спальню, сбросил одеяло, снял туфли, и тут зазвонил телефон.
Я дал ему вволю назвониться и заснул раньше, чем включился автоответчик.
Солнце нагрело мою кровать и разбудило меня, объявив, что уже полдень. Я перевернулся на другой бок, взял трубку и позвонил Сьюзен.
— Где тебя черти носят? — был вопрос. — Я с ума сошла, беспокоясь за тебя. У тебя было полно времени, чтобы доехать до меня! Или ты хочешь заставить меня вновь повторять, как ты мне нужен? Чем ты там занимаешься?
— Как поживаешь, Сьюзен?
— О Боже, ты еще спрашиваешь? Форрест, где ты? Почему не здесь? Полиция все утро не дает проходу.
— Они не спрашивали о тебе и Алистере, о ваших отношениях, о том, что вы были любовниками?
— Это не их дело! И не твое тоже! В конце концов, какое это имеет значение?
— Ты мне никогда не говорила об этом.
— Естественно, не говорила. Я никому не говорила. Я хотела сохранить свою семью… Слушай, хватит об этом. Мне очень плохо, и ты мне нужен здесь. Почему ты не приехал?
— Как говорят, нажми на кнопку — и Форрест тут как тут. Сьюзен, ты там не одна. Есть Джереми Бэкингем, Джим Бартон и целая команда из сорока человек, которые готовятся к отъезду во Францию. У тебя еще дети, целых двое.
— Команда уехала несколько часов назад.
— Через полчаса я улетаю в Париж. В шесть часов у меня встреча с Панагяном, а потом я отправлюсь в Магни-Кур.
— Нельзя ли все это отложить? А если улетишь самолетом из Лутона? Тебе же не надо было в Магни-Кур сегодня вечером. Никого там сегодня не будет.
Бывают моменты, когда я думаю, что провел всю жизнь, убегая от обязанностей.
— У тебя все будет прекрасно, Сьюзен. Сейчас тебе никто не нужен. Ты приедешь во Францию на «Гран-при»?
— Нет, я остаюсь здесь вместе с Джошем и Сью Второй. Сейчас я никого видеть не могу. — Последовала долгая пауза. — Удачи тебе, Форрест, — сказала она. — Ты мне-позвонишь?
— Обязательно. Сьюзен, ты не знаешь, наши друзья из «Фелпс» Лорель и Харди прошлой ночью были в мастерской?
— Не знаю. Могли быть. Спроси их, когда в четверг увидишь. — Последовала еще одна пауза, и я услышал ее всхлипывания. — Извини меня, — сказала она и положила трубку.
Все оказалось легче, чем я предполагал. И много труднее. Я сбежал от нее тогда, когда ей нужен добрый друг. Она манипулировала мной, как марионеткой. А сейчас ей очень больно. Она солгала мне. Истина лежала где-то посредине между этой ложью и болью. Истина была в том, что мне надо быть в Париже в шесть, и это было таким же подходящим оправданием, как и любое другое, чтобы выбраться из трясины, оглядеться и решить, хочет ли Дон Кихот в своих заржавевших доспехах вновь погрузиться в нее. И увязнуть. Все, что я действительно хотел, так это взять в руки руль и вести машину. Возможно, раньше — до спонсоров, телевидения и всеобъемлющего маркетинга — это было так же просто, как появиться на трассе, рискуя сломать собственную шею, а если повезет, получить шанс рисковать ею вновь. Сейчас же нужно было помнить о том, что я живу двойной жизнью. Хотя и не по своей вине. Но забывать об этом я не имел права. Я принял душ, оделся для деловой встречи с всемирно известным парфюмером (светло-синяя шелковая куртка, белая тенниска и широкие джинсы), собрал вещи и позвонил Мерри.
— Форрест, — сказала она, — я рада, что ты позвонил.
— Как ты там?
— Неизмеримо лучше. Много, много. Мне полагается принимать литий, и я, по-моему, пропустила одну таблетку, но это не важно, следующую все равно принимать через… сейчас вспомню… через два часа.
Я знал, что такое литий. Его предписывают для ослабления маниакальных депрессией, чтобы уберечь больных от душевных стрессов. Мне однажды пришлось уложить своего друга в больницу, потому что он перестал принимать это лекарство. Его жена позвонила, и я подъехал к ним. Было такое впечатление, что по дому пронесся ураган. Он сбросил с полок все книги, пробил стену между столовой и кухней, и как только ему приходила в голову какая-то мысль, она сразу же становилась навязчивой идеей, и он тут же стремился ее реализовать. В голосе Мерри звучали те же интонации, что и у него: торопливость, взбудораженность, но речь ее была более ясная и понятная, что объясняется ранней стадией заболевания.
— В любом случае, — продолжала она, — я хочу использовать свой шанс, чтобы быстрее попасть в тот сад за глухими стенами и колючей проволокой. Сейчас я на стадии отупения, когда знаешь, что тебе полагается чувствовать, но не чувствуешь. Ну как тот акробат, который запнулся на канате, машет руками, стараясь удержаться, и знает, что лишь полсекунды отделяют его от падения, а внизу нет страховочной сетки. — Тут она судорожно вздохнула. — Может, завтра дойдет и до меня, и мне станет жаль себя, и буду оплакивать Алистера, но сегодня у меня не было и секунды свободной. Разговаривала с полицией, Боже, это такие жуткие бюрократы, а все, что я могла им сказать, это то, что он был, а сейчас его нет. Как говорится в сказках, однажды, давным-давно. Каждый сосед в радиусе пяти миль побывал здесь, предлагая пирожные и выражая сочувствие, я еле отделалась от них, изображая благодарность и храбро улыбаясь. Конечно, они приходили с добрыми намерениями, и Бог знает, может, все они когда-нибудь понадобятся, но хочу тебе признаться, что испытала страшное облегчение, когда всех выпроводила. Я просматриваю материалы Алистера по твоей машине. Ты не возражаешь?
