― Я из милиции, ― повторил Казарян. ― А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. ― Казарян огляделся. ― Курите? Значит, и мне закурить можно?
― Кури, ― равнодушно разрешила дама с папироской.
― Тогда я сяду. ― Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.
― Играешься, милиционер. ― И догадалась ― почему: ― Молодой еще, не надоело.
Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:
― Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
― Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?
― Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.
― Доказать это можешь?
― Шутя-играя.
― Мальчонку, значит, прихватил, ― без труда сообразила Евдокия Григорьевна. ― Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.
― Зовите меня проще. К примеру ― Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?
― Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.
― Это я знаю. Бывает днем, вечером?
― Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?
― Как дураки влезают ― по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?
― Не знаю. Господи, какой идиот! ― Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.
― Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками ― ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?
― Племянник. Сын сестры моей несчастной.
― Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
― Не буду.
― Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. ― Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы ― медицинский работник?
― Хирургическая сестра, ― ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.
Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.
Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?
Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.
В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.
Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.
Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.
Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
Серело ― начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники ― сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
― Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал ― аж страшно стало, мы ― единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады ― лабухи кружком. И все молчат.
Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной ― будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил ― и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
― К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? ― поинтересовался Ларионов.
― Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
― По УПК, Вадик, опять же по УПК.
― По-старому, значит. ― И без перехода. ― Зачем понадобился?
― О правиле в последнее время не слыхал? ― очень просто спросил Ларионов.
― Ну Алексеевич, ты даешь! ― восхитился Вадик.
― Я не даю, я спрашиваю.
― А я не отвечаю.
― Зря.
― Алексеевич, не дави, ― попросил Вадик.
― Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
― Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня ― один сказ. Я хевру сдавать не буду.
― Ты ее уже сдал, Вадик.
― Вам виднее, ― перешел на официальное "вы" Вадик.
― Хевра-то, по меховому делу?
― По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
― Правило это убийство определило, Вадик.
― Поэтому я и кончик тебе дал.
― Кончик ты мне дал не потому, ― грубо возразил Ларионов. ― Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
― У тебя забудешь! ― в злобном восхищении отметил Вадик.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
― Ты что птицу портишь? ― от порога удивился Смирнов.
― Да он уже порченый, ― с досадой пояснил Константин. ― Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь ― с посадкой!
― За это ты его теперь из рук кормишь?
― Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
― Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
― Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом ― голубиным солярием ― была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
― Все, отрубился, ― сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
― Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, ― вздохнул Константин.
― А что мешает? ― поинтересовался Александр.
― Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
― Это ничему не мешает, Костя.
― Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
