Андрей и Катя, взявшись за руки, медленно шли вдоль берега; между этими двумя воплощениями бесконечности, двумя бескрайними синими просторами — один поверх другого. Казалось, что чувства их невольно сплетаются и сами уносятся в беспредельную синеву, как зачастую дети берутся за руки и пускаются бежать, сами не зная, куда.
— Посмотри, Андрюша: эти камни, они гладкие от бесчисленных ударов волн, но внутри сохраняют свою структуру. Немногие люди могут оставаться людьми под ударами судьбы. Я рада, что нашла тебя таким же, каким знала. И снова, как тогда, мне стало неинтересно все, что не связано с тобой.
— У меня замедленное, и своеобразное восприятие действительности. Часто я начинаю переживать события и осмысливать их через некоторое время после того, как они произошли. При этом я понимаю, что действовал так, как нужно. А во время самого события я не чувствую себя участником, действую, как сомнамбул.
— А я медленно соображаю, но действую быстро и осмысленно.
— Как же твой приезд в Волгоград? — спросил Андрей.
— Мой приезд, поражающий своей спонтанностью… у меня даже потерялся дар речи… значит, он был обдуман заранее. Семь лет, это что, мало для обдумывания спонтанного поступка?
— Мне кажется, тебя сковывает какое-то внутреннее напряжение. Взгляд какой-то тяжёлый. В этом мы с тобой похожи.
— Я хочу быть другой, более живой и непосредственной. Иногда у меня это получается. Но в такие моменты мне кажется, что теряю частицу себя. Как это объяснить… Чувствую, что я — это не я. Куда-то улетает муза, ничего не могу написать. А когда я, по своему обыкновению, мрачная, злобно-тоскливая, то у меня все хорошо получается. Строка сама ложится на бумагу за строкой.
— Легкость в мыслях необыкновенная!
Она засмеялась:
— Нет, Андрюша, я сама пишу свои стихи.
Набежавшая волна обдала их брызгами, они оказались по щиколотку в воде. Вода закружила мелкие камушки, зашипела, и схлынула, оставив мокрое пятно на камнях.
Катя засмеялась.
— Как здорово!
Посмотрев на него, спросила:
— Ты у меня голодный?
— Да.
— Ненасытный ты… обжора!
Выбравшись с пляжа, они пошли по дороге, тянущейся вдоль моря. По другую сторону были ограды частных домов. Андрей присматривался к ним, прикидывая, какой бы коттедж он себе построил, если бы сейчас у него была такая возможность. Он заметил, что многие дома здесь имеют как бы незаполненный первый этаж, и там находится открытая веранда. В России наоборот: веранда выносится за дом, она существует, как пристройка, и она всегда закрытая.
— Какие тут красивые дома.
— Тут никогда не было Советской власти, — сказала Катя. — Люди здесь привыкли жить хорошо. Они не кичатся своим достатком, и строят удобные и красивые жилища.
За оградой показалось строение с табличкой «Дом отдыха „Литературная Газета“.
— Посмотри, как отдыхают литераторы. Опять же, тут неподалеку дача поэта Евгения Евтушенко. Когда ты будешь знаменитой, у тебя тоже будет дом на побережье.
— И нам не придется вышагивать по три километра, чтобы дойти до моря.
Ему нравилось, когда она так говорила — «мы сделаем», «у нас будет», имея в виду отдаленное будущее, в котором они существуют как одно целое — «мы».
Он остановился, чтобы получше рассмотреть приглянувшийся дом. Потом повернулся к Кате. В тот день на ней был коротенький топик, джинсовые шорты, и открытые туфли без задников, кожаные салатные ремешки которых украшали крупные темно-зеленые камушки.
Она была хороша, овеянная тем легким воздухом, что ласкает прекрасные формы и питает возвышенные мысли. Андрей охватил взглядом её изящную грудь, немного полные бедра, смелый изгиб стана. Левой рукой она держала пляжную сумочку, а правой играла букетиком фиалок.
Чуть отступив назад, Андрей взглянул на её ноги. Он испытывал особое пристрастие к красивым ногам, любил их до безумия. Ноги представлялись ему столь же выразительными, как и лицо, имели в его глазах свой характер. Катины ножки восхищали его. В их наготе ему чудилось подлинное сладострастие. Все нравилось ему — чуть полноватые бедра, изящные голени, тонкие щиколотки.
Она посмотрела вдаль, мимо домов, мимо стройных рядов эвкалиптов, вытянувшихся вдоль дороги, и прочитала стихотворение, в своей обычной манере, стаккато.
Затаились в глазах мои чувства бездонные,
Убыстряя задетого сердца стук.
И душа моя, только тобой покоренная,
Потихоньку сгорает от этих мук.
Он был почти поражен звуками её глубокого, грудного голоса. Её голос изумил его, будто он никогда раньше его не слышал.
Они медленно пошли дальше. Увидев за низкой изгородью из грубых темных брусьев столики открытого кафе, зашли туда.
Меню отсутствовало, заказали «поесть», выбрав из того, что было предложено на словах.
Под навесом, возле открытого камина, обложенного неотесанными камнями, сидел повар, положив ноги на низкий табурет. В багряных прыгающих бликах лицо его то краснело, то синело, словно было оно не живым, а нарисованным тем художником, который верил в самые страшные видения ада. Официант передал ему заказ. В камин полетел ворох сухих кизиловых веток, и на каменной стене запрыгали тени, похожие на скачущих всадников. Две скрещенные сабли, висевшие на стене, зловеще заблестели.
Катя закурила.
— У поэтов тоска позолоченная, их не надо особенно жалеть: кто поет, тот умеет заворожить свое горе. Нет магии сильнее, чем магия слов. Поэты, как дети, утешаются образами. Я люблю свою тоску.
— И это наполняет твою поэзию черной меланхолией и неизбывной печалью, — подхватил Андрей. — Но я люблю твои стихи. У тебя своеобразный, неповторимый стиль. Твои книги, когда ты их издашь, не затеряются среди чудовищной груды испачканной черной краской бумаги, которая истлевает в безвестности у букинистов. Как варварская мозаика и дикарские наскальные рисунки, изумлявшие наших предков, до сих пор служат источником вдохновения для современных людей — от художников до модельеров. Точно так же, как умилительные черепа этих самых дикарей, воткнутые на шест, дабы на них отдыхал взор первобытных охотников. Сегодня мы любуемся и теми самыми черепами, и черепами тех, кто когда-то любовался этими черепами. А шкуры цвета ржавой крови…
Внезапно он осекся.
— Дьявол! О чем это я?
В Катиных глазах светился неподдельный интерес.
— Ну, ты чего? Продолжай!
— Мы говорили о поэзии, что-то меня не туда понесло.
Она тряхнула головкой, и на её шее, извиваясь змейкой, заискрилось изумрудное колье.
— Андрюша! Ты хулиган! Если ты возьмешь себе за правило останавливаться на самом интересном месте… Я перестану с тобой дружить…
— Каменный век! Бескрайние лесистые равнины, вправленные в строгую рамку первобытных скал. Темные хребты с острыми вершинами пересекают широкое пространство, поднимаются крепостными валами, грозными утесами, чтобы преградить путь первородной реке. Но не подкараулили они её, убаюканные весенними ветрами и долгими туманами. Проточила река гранит, раздвинула горы и вырвалась на простор. Начинаясь ворчливым ручейком, спускается она по террасам струистыми водопадами, вырывается на простор и убегает вдаль, меж темных хребтов, её текучий голубой хрусталь. Первобытные ели гостеприимно склоняют перед людьми свои зеленые кроны, на земле лежит толстым слоем годами осыпающаяся хвоя, а рядом пластами зеленый мох. Милые людоеды и людоедки блаженствуют на лоне природы, любуясь буколическим пейзажем. Они свободны. Им неведомы мрачные казематы душевного рабства, их мозги не засорены нелепыми логическими конструкциями, на которых зиждется мораль и законы — светские и религиозные, эти своды человеческих предрассудков. Их каналы восприятия не зашлакованы отходами массовой культуры. Их глаза, незамутненные низменными страстишками…
— …созерцают пирамиды из отрубленных голов, кисти рук, прибитые к забору. Широкими ноздрями вдыхают воздух, напитанный парами дымящейся крови…
— … а воины, поклоняющиеся чистому огню, нежной любовью любят своих женщин, этих вакханок…
— …похожих на мужчин, которые, в свою очередь, были похожи на зверей! — со смехом продолжила Катя. — А отсутствие элементарной гигиены и медицинской помощи делало их особенно «привлекательными».
— … эти лесные и пещерные люди, их поступками движут инстинкты, взращенные на древней почве: голоде и любви. Они — еще звери и уже люди. Им присущи влечения, которые в нас задремали, они знают уловки, неведомые нашей мудрости.
Тут появился официант, крепкий небритый мужик. Он спросил, не желают ли гости присоединиться к уважаемым людям, которые были бы рады угостить их за своим столом. Молодые люди украсили бы их общество. Он указал на дальний столик, единственный занятый во всем заведении, там разместилась группа мужчин кавказской национальности, все в белых рубашках и черных брюках, с золотыми цепями, которыми можно было бы пришвартовать океанский лайнер, круглолицые, толстощекие, с брюшками и залысинами.
