Ну что ж, так тому и быть, она скажет все, что собиралась сказать. Вероятно, это будет неправильным, но она все равно скажет. Настя глубоко вздохнула, собираясь с мужеством:
- Вячеслав Михайлович, я хочу извиниться перед вами за то, что сказала позавчера. Меня обидела ваша критика, она показалась мне незаслуженной, и я не сдержалась. Я признаю свою вину и прошу прощения за то, что допустила неправильный тон в разговоре с руководителем. Однако я хорошо помню все подробности нашей с вами совместной учебы в университете. Вы можете быть спокойны, я не собираюсь использовать факт нашего с вами давнего знакомства, я не буду ничего у вас просить и не буду рассчитывать на поблажки или какое-то особое отношение. Я даже не буду называть вас Афоней и на "ты". Но именно в силу того, что я знаю вас как троечника, пользующегося чужими шпаргалками, и наглого спекулянта, я не буду терпеть критику с вашей стороны, если сочту, что она несправедлива. Не воспримите мои слова как шантаж, но я работаю в отделе полтора десятка лет и являюсь для молодых сотрудников определенным авторитетом. А вы таковым пока что не являетесь. И если я начну при всех аргументирование и обоснованно опровергать вашу критику, это не пойдет вам на пользу. Я вас не пугаю, а просто стараюсь быть честной и заранее предупреждаю, чтобы вы были к этому готовы.
- Чего ты хочешь от меня, Каменская? - устало спросил полковник.
- Ничего, - Настя чуть заметно пожала плечами.
- Ты хочешь стать начальником отделения? Сейчас нет вакансий, ты сама это знаешь. У тебя начальник отделения - Доценко, и уходить он никуда не собирается.
- Да не хочу я, с чего вы взяли?
- Тогда что? Ну чего ты хочешь? Чего ты добиваешься этими вот своими... речами? Чтобы я перестал тебя критиковать за плохую работу? Чтобы всем делал замечания и устраивал выволочки, а тебя не трогал, да? Ты этого добиваешься?
Боже мой, он ничего не понимает... Он продолжает считать, что Настя пытается использовать факт их знакомства в каких-то личных целях. Ну как ему объяснить, что нельзя так вести себя с людьми, с любыми людьми, а не конкретно с ней, с Каменской? Похоже, слов он не понимает. Отдел Гордеева всегда давал хорошие результаты, потому что Колобок сумел создать атмосферу взаимной помощи и взаимного доверия, при которой все думали только о том, как лучше для дела, а не о том, чем бы еще потешить собственное самолюбие. В том, чтобы тешить самолюбие, ни у кого не было потребности, потому что Гордеев никого попусту не критиковал, а если и делал это, то так, что никто не обижался. Он не уставал повторять, что нельзя обижать людей, потому что обиженный человек обязательно захочет отыграть обиду, а поскольку на начальнике ее отыгрывать нельзя, жертвами становятся все остальные, в том числе и коллеги, и кроме вреда работе, это ничего не приносит. Гордееву не нужно было доказывать подчиненным, что он настоящий профессионал, по той простой причине, что сей факт и без того был всем прекрасно известен и признан. Афоню здесь никто не знает, и ему надо самоутверждаться, это понятно, но ведь в процессе этого самоутверждения он окончательно развалит работу отдела. Весь молодняк сбежит, у них еще гонор в мягком месте играет, они считают себя жутко образованными и умными на том единственном основании, что владеют компьютером и умеют играть на бирже, в отличие от начальника, который ничего такого не умеет, а позволяет себе на них кричать. И они такое обращение терпеть не станут, а поскольку карьеру в милиции они делать не собираются, то им все равно, где раскрывать преступления, на престижной и почетной Петровке или где-нибудь на территории, на окраине Москвы. Два-три раза нарвутся на Афонино незаслуженное хамство, да и положат на стол рапорт с просьбой о переводе. И что он будет делать тогда?
- Вячеслав Михайлович, - грустно сказала Настя, - я ничего не добиваюсь для себя. Мне ничего не нужно, понимаете? Мне даже не нужно, чтобы вы со мной по-особому обращались. Мне сорок один год, я подполковник милиции, а не нежная курсистка, и ваши критические замечания, даже самые несправедливые, даже высказанные с употреблением непарламентских выражений, меня не убьют. Я их как-нибудь переживу. Но в отделе много молодых сотрудников, вчерашних выпускников наших вузов, и они с вами работать не захотят. Не забывайте, сейчас не прежние времена, когда, надев погоны, мы обязаны были отпахать двадцать пять лет, и деваться нам было некуда. Сейчас каждый из нас может в любой момент уйти. И они уйдут. Я-то останусь, никуда не денусь, потому что не боюсь вас. А они уйдут. И как мы с вами тогда будем работать?
- Слушай, - в голосе Афанасьева явственно зазвучала заинтересованность, а ты что, в самом деле начальства не боишься?
- Не боюсь, - пряча улыбку, подтвердила Настя.
- А почему? У тебя есть волосатая лапа? Где? В министерстве? Или повыше? продолжал допытываться полковник.
- Нет у меня никакой лапы. Просто я уже вышла из того возраста, когда можно бояться начальников. Теперь я могу их только уважать или не уважать.
- Да ладно, - пренебрежительно махнул рукой Афанасьев, - что ты мне тут поешь? Думаешь, я не понимаю? Это ты только со мной такая храбрая, потому что мы вместе учились. А был бы на моем месте другой руководитель, которого ты раньше не знала, что бы ты делала? Сидела бы тихонько и молчала в тряпочку. И терпела бы, как все терпят.
- Нет, - она отрицательно покачала головой, - вот тут вы не правы. Терпеть я бы в любом случае не стала.
- Да? Ну и что бы ты сделала? Меня ты обозвала троечником и спекулянтом. А ему ты что предъявила бы?
- Совсем не обязательно предъявлять обвинения, чтобы заставить человека сделать то, что нужно. Вам это в голову не приходило? Есть масса других способов. Я допускаю, что вам эта идея просто недоступна, вы же привыкли источников на компре вербовать и ничего другого не умеете.
- Интересно, а ты на чем их вербуешь? Кстати, я еще твою агентурную работу не проверял. Подозреваю, что у тебя с этим далеко не все в порядке. Сколько у тебя источников на связи?
- Двенадцать.
- Это по бумажкам. А живых, настоящих?
- Двенадцать, - упрямо повторила Настя. - Вы хотите посмотреть дела? Я принесу.
- Не сейчас, мне некогда этим заниматься. Иди, отсылай запрос и работай по мужу Вороновой. К вечеру чтоб была информация.
- А если ее нет?
- Она есть, - с нажимом произнес полковник. - Я точно знаю, что она должна быть. Если ты ее не найдешь, значит - работать не умеешь. Все, Каменская, свободна.
Каждый опер знает, что бумажная писанина - это слабое место любого розыскника. А среди всей бумажной писанины самое слабое - это оформление работы с негласными источниками информации. Поэтому когда опер выбивается в начальники, он точно знает, с чего нужно начинать, если хочешь прищучить подчиненного и поставить его на место. Что ж, Афоня - не исключение. Когда-то Гордеев уже уходил в министерство, на его место назначили нового начальника, так он тоже с проверки секретных материалов начал. Знаем, проходили. Вернувшись к себе в кабинет, Настя даже не потрудилась достать из сейфа агентурные дела, чтобы проверить, все ли в них в порядке. Она была уверена, что проверять Афоня ничего не станет. По крайней мере, у нее. Да, он ничего не понял. Но он испугался. В этом Настя не сомневалась.
* * *
Пару дней назад он заметил слежку. Сначала решил, что померещилось, но потом несколько раз проверился и убёдился: нет, не показалось, действительно следят. Значит, суки, вычислили его. На чем? Скорее всего, на данных аэропорта, больше не на чем. Ну что ж, он предусмотрел такой вариант. Пусть помучаются, он им голову еще поморочит. есть только одна вещь, при помощи которой они могут с точностью определить, является ли Виктор Слуцевич тем самым Юркой Симоновым или не является. Только одна. И люди, стоящие над ним, сейчас делают все возможное, чтобы добраться до этой вещи и уничтожить ее.
Стало быть, пришло время снова пустить в ход чужие имена. Вот уже несколько дней, с тех пор, как познакомился с Юлей, Виктор называл себя только так, как записано в его паспорте. Временная передышка окончена, необходимо активизировать контакты, чтобы было чем пыль в глаза пускать.
Первым делом он отправился в казино. Давно он не играл, целых десять месяцев, с тех самых пор, как уехал, чтобы сделать пластическую операцию. Четыре месяца жил, что называется, "в подполье", пока готовились новые документы и заживали рубцы, потом полгода в Москве с новым именем, новой работой и новой жизнью. И ни разу за все это время он не переступил порог игорного заведения, хотя раньше дневал там и ночевал, проигрывался до последнего рубля или выходил победителем. Бороться со страстью было трудно, но жить хотелось больше, чем играть. Виктор понимал, что если его начнут искать, то первым делом займутся именно казино.
