Из-за стены слышалась музыка, смех.
Профессор сел:
— Знаете, я постараюсь вас понять… молодость, увлечение пинкертоновщиной… Я никому не скажу. А сейчас уйдите. Я устал.
Игорь не шевельнулся.
— Чего вы дожидаетесь?
— Как это началось? Тогда, во время войны… Что вы сделали? Остальное… с Живых… Зайцевым… я представляю, в основном. Но с чего это началось?
— Вы, однако, наглец, — проговорил Филин с трудом. Он употреблял все те слова, которые следовало произносить в его положении, но говорил их через силу, словно отрабатывая неизбежное и ненужное уже, бесполезное.
— Что знал Живых? Что он узнал о вас от Кранца?
— Не ловите меня. Вы ничего не знаете! Я не желаю с вами разговаривать. Вы обязаны доказать свои обвинения. Свои фантастические, бредовые домыслы!
— Зачем? Вы и ток знаете, что не можете спастись.
— За каким же чертом вы пришли?
— Чтобы убедиться окончательно.
— И убедились?
— Да.
Филин провел рукой по лбу и посмотрел на рюмку с лекарством:
— Что вы хотели узнать у меня?
— Как это началось.
— Ну что ж… Если вы так любопытны… — По губам его пробежало что-то вроде усмешки. Филин потянулся к шкафу. Наверно, это был не простой шкаф, а сейф, потому что внутри его оказалась еще одна маленькая дверца. Профессор открыл ее небольшим ключиком и достал из потайного отделения тетрадку или что-то вроде большого блокнота в толстой обложке. Он подержал блокнот с минуту в руках и вдруг резко протянул его Мазину:
— Здесь все написано.
Мазин открыл блокнот.
— Прочитайте дома. Вам наверняка выдадут ордер на мой арест. Без волокиты, — пошутил Филин мрачно. — И уйдите. Вы же понимаете, что в шестьдесят лет далеко не сбежишь.
— Теперь я уже не могу уйти. У меня в руках доказательства.
— Что ж… Жаль Юлю. Ей будет трудно без меня.
— Да, — согласился Игорь.
— А мне, пожалуй, легче. Я всегда был несовместим с этим обществом. Впрочем, философствовать поздно. Что вы собираетесь делать?
— Я позвоню Петру Даниловичу.
— Может быть, подождем, пока разойдутся гости?
— Хорошо.
— Благодарю. Вы весьма приятный молодой человек. И поступаете благородно, что, собственно, непозволительно в вашей профессии.
Прошло еще несколько минут молчания. За стеной музыка веселила гостей. Сидеть было невыносимо, и Игорь жалел, что согласился ждать. Филин заговорил первым.
— Неужели это вы все… сами? Догадались…
Мазин покачал головой:
— Если б не ваша ошибка…
— В чем? — спросил Филин быстро, как будто ошибку еще можно было исправить.
— Вы сказали, что Зайцев — эпилептик.
— Разве это не так?
— Так. Но Евдокия Тимофеевна не знала об этом, а вы сказали, что узнали о болезни Зайцева от нее.
— Не знала?
— Никто не знал. Даже сам Зайцев сомневался.
— Вот что-о… — протянул профессор. — Элементарная ошибка. Другой бы ее не заметил. Вы намного сообразительнее своего друга, который так глупо утащил рюмку.
— Может быть, Борис поступил не так уж глупо. Он напугал вас, и вы стали нервничать.
— Я еще раз ошибся?
— Не знаю, как это назвать… По-моему, вам не стоило брать деньги. Если б мы нашли их в машине, в самоубийстве Зайцева сомневаться бы не пришлось. Однако вы нервничали и не поняли, что жадность…
— Жадность? Ну, нет! — Филин прервал Мазина энергично, казалось, что этот упрек задел его сильнее всего. — Невезенье! Денег я, разумеется, не взял. Они остались в чемоданчике. Мне не повезло. Дверца машины не захлопнулась, и он выскочил, когда она накренилась.
— Значит, деньги в яме?
— По-видимому. Я очень надеялся, что вы зацепите чемодан, когда тащили машину. Но подсказать я не мог… Насколько я понимаю, я еще понадоблюсь вам живым? Чтобы дать показания…
— Да, конечно.
— В таком случае, разрешите принять лекарство. Я не уверен в своем сердце.
Пожалуйста.
Филин потянулся к лекарству:
— Нет, нужно более эффективное.
И он в третий раз подошел к шкафу и заглянул в его внутреннее отделение. И еще раз, на этот раз в последний, они встретились глазами. И Мазин понял все. Он успел встать и перехватить руку Филина. Он сжал ее даже сильнее, чем потребовалось. Рюмка с ядом упала на ковер.
Дальнейшее Мазин помнил только кусками.
Как набирал он телефонный номер.
Как утихла музыка.
Как Боб, расставив руки, преграждая путь в кабинет, говорил энергично:
— Прошу всех расходиться по домам. Профессору плохо.
Как ничего не понимала Юля.
И как наконец приехал Дед и, взяв его, Игоря, за борт пиджака, сказал с сердцем:
— Хоть ты и молодец, но за самодеятельность я с тебя шкуру спущу!
Мазин читал записи Филина, читал, чтобы понять…
Зачем эти бисерные, аккуратные, без помарок строчки? Что толкало его переписывать их, извлекать из памяти подробности и детали, мучительно перебирать и отсеивать бессонными ночами в этом кабинете, где всегда наготове был спрятан яд? А блокнот хранился рядом.
«В мое время люди исповедовались. Теперь, как известно, бог упразднен. Еще меньше я стремлюсь уберечь от ошибок потомство. Учили многие, не избежал никто… Я обращаюсь к самому себе» Человек проходит путь в одиночестве, и я не исключение. Зачем же оправдываться перед собой? Я не оправдываюсь. Бездарное деление всего, что происходит, на добро и зло бессмысленно и противоречит природе вещей. Существуют лишь обстоятельства, поступки сами по себе не хороши и не плохи. Но они связаны в цепь, где каждое звено неумолимо тащится за предыдущим».
Игорь почувствовал фальшь. Филин не мог не думать о тех, кто прочитает написанное. Он надеялся уйти сам, но он не отказался от последнего слова…
«Те двенадцать были обречены. Некоторым из них смерть принесла облегчение. Но отравил себя я. Медленно, безотказно действующим ядом.
Я всегда знал, что придется заплатить сполна. Почему же не заплатил раньше? Почему даже сегодня всеми силами оттягиваю последний взнос? Непреоборимый инстинкт жизни. Борьба за существование, хотя моя жизнь стала тяжким существованием. И еще нежелание сдаться непобежденным. Ведь меня пока не победили!
Прав ли я был в тот день, когда вынужден был решать? У меня не было выбора. Мы собирались закрыть госпиталь. Оставалось двенадцать человек, большинство инвалиды. Я сидел в своей каморке, которую называли кабинетом. Была ночь. Было поздно. При свете каганца, сделанного из снарядной гильзы я заполнял истории болезней так, чтобы немцам не к чему было придраться. Подъехали машины: легковая и грузовик с высоким кузовом, затянутым брезентом. Я увидел их в окно и понял: за ранеными.
Ко мне пришли двое: эсэсовский военный врач — мне уже приходилось иметь с ним дело — гауптштурмфюрер Вайскопф (межу прочим, он был совсем не блондин, а напомаженный до отвратительного блеска брюнет) и Кранц — переводчик. Если бы не было Кранца… Но он был. Сидел, вытянув подбородок, и переводил автоматическим голосом:
— У господина Вайскопфа есть предписание господина коменданта о ликвидации госпиталя.
— В госпитале осталось всего двенадцать человек. Они уже не жильцы. Собственно, еще несколько дней и произойдет самоликвидация, — возразил я, хотя знал, конечно, что это никого не убедит.
— Приказ господина коменданта не подлежит обсуждению. Он должен быть приведен в исполнение немедленно.
— Вы хотите забрать людей?
«И меня, и меня», — стучало у меня в висках.
Конечно, этот эсэсовский мерзавец понял, все понял. Он смотрел на меня презрительно.
— За свою жизнь вы можете не опасаться.
Я не мог скрыть своих чувств, и он усмехнулся. Только Кранц остался непроницаемым. Он знал, что худшее впереди.
— Но вы должны оказать нам услугу.
Вайскопф заговорил довольно оживленно. Я понимал отдельные фразы. Он говорил, что я цивилизованный человек и не должен связывать себя предрассудками.
— Какими предрассудками?
Кранц набрал в себя воздух. Я видел, как у него вздулись вены на висках.
— Ликвидацию госпиталя нужно провести немедленно. Но акция должна носить по возможности гуманный характер. Не нужно стрельбы, шума, излишней жестокости. Лучше, если солдаты, которые ждут внизу, вывезут трупы.
— Трупы?
— Да. Вы сделаете раненым инъекцию.
Вайскопф щелкнул замочком футляра, который держал в руках. Там лежали шприц и ампулы. Четырнадцать ампул. Две запасные, на случай, если у меня дрогнет рука.
— Я не могу этого сделать.
Он не пришел в ярость, как я ожидал. Он понимающе дотронулся пальцами до моего плеча и заговорил убедительно:
— Я предвидел ваши возражения, но надеюсь разубедить вас. Инъекция более гуманна, чем расстрел, а раненые погибнут так или иначе.
