«Некстати, конечно, Леня подставился». – Это была одна из первых его мыслей. Совсем некстати, в особенности, если учесть, что криминальная война против клана Поришайло, которую они вели уже семь или восемь месяцев, достигла кульминационной точки. И, хоть основной удар по структурам Артема Павловича наносился в столице, причем, тут действовали не бандиты, а компетентные органы, спущенные с поводка высокими покровителями Бонифацкого, Леня, как ни крути, не был самым слабым звеном из известной передачи «НТВ». Напротив, во всем, что, так или иначе касалось криминала, Огнемет был просто незаменим. В конце концов, именно Леня был мышцами того преступного сообщество, слегка закамуфлированного под коммерческой вывеской «Торговый Дом Бонифацкого», где сам Боник исполнял функции мозга. «А мозг, оставшийся без мышц, это, друзья мои, паралич». Правда, большинство головорезов Витрякова уцелело, но Бонифацкий не знал, стоит ли ему ликовать по этому поводу. Головорезы плохо поддавались управлению, и у него не было твердой уверенности в том, что он сумеет совладать с этой бешеной сворой. Более того, не было желания это делать. Почти как у князя Владимира Святославовича по прозвищу Красное Солнышко, который немедленно сплавил орду свирепых варяжских наемников ниже по течению Днепра, то есть в Константинополь сразу после того, как они завоевали ему власть.[58]
Была и обратная сторона медали. Суть ее заключалась в том, что Вацлав Збигневович устал от Витрякова. Огнемет его основательно утомил, особенно в последнее время. Леня был своенравен и заносчив, общение с ним напоминало Бонифацкому прогулку на поводке с крокодилом, когда не знаешь, кто быстрее расстанется, скажем, с ногой, какой-нибудь зазевавшийся прохожий, или ты сам.
Не последнюю роль в этой специфической усталости Бонифацкого от Лени Витрякова по прозвищу Огнемет сыграла красавица Юлия, мисс Безнадега-93, которую они любили по очереди. Витряков в открытую, на правах собственника, иногда грубо и не без побоев, Боник – нежно, украдкой и тайно, с ужасом ожидая, когда их тайная связь выплывет наружу и станет известна Огнемету, после чего тот… ну, например, превратится в Отелло, который удавил несчастную Дездемону за куда как меньшее прегрешение. Секс с Юлькой стал для Боника чем-то вроде курения в пороховом погребе, купания в реке, где полно пираний или вообще, русской рулетки, игра в которую холодит и возбуждает одновременно, главным образом потому, что ставки запредельно высоки. Это было полное безумие, спать с ней, но Боник ничего не мог с этим поделать. Временами ему начинало казаться, что Витряков видит его насквозь, как царь Иоанн Грозный своих бояр в известном анекдоте про изобретение Рентгена, давно раскусил его с Юлькой, и даже находит в их любовном треугольнике какое-то свое, мрачное наслаждение.
Вчера, после того, как Андрея Бандуру доставили в Ястребиное, и его уже осмотрел Док, они с Витряковым крупно повздорили. Началось с Бандуры, которого Огнемет предлагал удавить подушкой, а Боник возражал, закончилось днем рождения самого Витрякова, который должен был вот-вот наступить. Леонид Львович хотел в этот день поохотиться всласть, а затем, естественно, выпить в кругу друзей и, возможно «подруг», которых в любой момент можно было подвезти из лучших борделей на побережье. Юлия, которая к тому времени приехала в усадьбу на недавно подаренном ей «Фиате Пинто», уговаривала их отметить событие в одном из ялтинских ресторанов. Боник встал на сторону Юлии, он вообще опасался пьянок с участием головорезов Леонида Львовича в уединенных местах, вроде Ястребиного, когда водка приводит в негодность и без того неисправные от рождения тормоза большинства гостей. Винтарь, в конце концов, взбеленившись, заявил, что это его праздник, и будет так, как он сказал, а затем послал девушку на хуй, обозвав тупой пиздой и другими, еще более обидными словами. Боник попытался выступить арбитром. Леня, послав и его, только уже по другому адресу, к ебаной матери, вышел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Боник решил, что Огнемет отправился на поиски спиртного. Они не рисковали затянуться. Баров в особняке хватало, не считая коллекции уникальных вин времен Воронцова и еще более отдаленных, которая хранилась в подвале. Юлия, в слезах, попыталась на ночь остаться у Бонифацкого, тут же отдавшись ему сгоряча. Вацлав Збигневович, естественно, был не в восторге от этой идеи, поскольку пьяный и злой Огнемет бродил по особняку где-то неподалеку, как голодный лев в зарослях между баобабами, и мог появиться в любой момент. Юля, расплакавшись еще больше, назвала Вацлава Збигневовича сцикуном, и тоже ушла. Он догнал ее и все же препроводил в одну из спален, посоветовав на прощание запереться на ключ. А сам отправился в гостиную, с бутылкой «Диаманта»[59] и фужером. Сел в свое любимое кресло у камина, устроил ноги на столе, обернулся, нашел глазами стеклянные глаза медведя. «Ну что, Топтыгин, самое время накатить?» Медведь, как всегда, промолчал.
К половине первого ночи Боник опорожнил примерно половину бутылки, и почти утопил терзавшую его грусть-тоску в великолепном, как сказал ему продавец, всучивая коньяк, дижестиве[60] с округлым, поди ж ты, еб вашу мать, сбалансированным вкусом, обладающим, к тому же, длительным и богатым послевкусием. «Попробовал бы не обладать, – скрипнул зубами Вацлав Збигневович, – этой самой округлостью или, как его там, послевкусием, я б ему эту бутылку завтра на голову одел. Полторы штуки зелени за флакон». Время от времени Бонифацкий обращался к любимому медвежьему чучелу, с короткими монологами. Мишка, как водится, не отвечал.
Ближе к часу ночи из коридора послышались крики, пересыпанные матом, как Голконда бриллиантами. Дверь спальни, запертую Юлей, штурмовал пьяный вдрызг Витряков. Боник отправился ему помешать, Огнемет отшвырнул партнера, как котенка, сломал дверь, ворвался в комнату и без лишних слов завалил Юлию на ковер, задрав ночнушку на голову. Она, конечно, сопротивлялась, но не долго, когда Леня хотел, он обыкновенно добивался своего. Вскоре из спальни вместо шума борьбы стали доноситься громкие стоны, которые издавала девушка. Они были не от боли, это понял даже здорово захмелевший Боник. Вацлав Збигневович, внутри которого клокотал коньяк, зажав уши, вернулся в гостиную, но стоны просачивались и туда. Юлия заливалась соловьем, она вообще редко когда сдерживала эмоции в подобных случаях, кому как ни Бонику было это знать. Кроме того, Огнемет, вероятно, в этот раз переплюнул самого себя, заставив ее кончать снова и снова. Это длилось целую вечность, доведя Бонифацкого до белого каления, во рту, вместо обещанного искусными французскими виноделами утонченного букета с нотками абрикоса, сливы и оттенками миндаля, а как иначе, за такие деньги, стояла горечь. Будто Боник вместо коньяка из фигурного хрустального графина хлебнул жидкий анальгин из сломанной ампулы.
Вацлав Збигневович перелил в себя вторую половину бутылки, и как раз распечатывал следующую, на этот раз «Наполеона», когда вопли стихли. Прошло еще минут пять-семь, прежде чем в гостиной объявился Витряков. В одном халате на голое тело, Огнемет выглядел измочаленным и был, пожалуй, даже пьянее Бонифацкого.
– Плесни-ка и мне, – сказал Огнемет, усаживаясь напротив Боника. При этом полы халата разошлись, Вацик увидел длинный и слегка изогнутый член Лени в обрамлении курчавых бурых волос. Вацлав Збигневович не мог похвастать ничем подобным, Леонид это прекрасно знал. Инструмент Витрякова выглядел именно так, как и положено после долгой, изнурительной работы на совесть. Поморщившись, Боник плеснул во второй фужер коньяку. Леня потянулся за ним, и выхлестал граммов сто, одним залпом.
– Гарсон, по второй, – осклабился он, возвращая фужер на место. Боник налил молча, все еще переваривая в душе Юлькины вопли. На этот раз Огнемет отпил, прополоскал рот, и только потом проглотил коньяк. – Голимое пойло, – добавил он, изучая изображение партнера через стекло. Устроился поудобнее, так, что халат окончательно слез с него, обнажив мускулистый, весь в шрамах живот, полную противоположность вялому брюшку Бонифацкого. Вацлав Збигневович, помимо воли, снова покосился на член Витрякова, который в народе зовут то хозяйством, то причандалами, то другими, далекими эстетике терминами.
– Инструмент, да, Вацик? – осклабился Леня, насмешливо поглядывая на Бонифацкого.
«Как в зоопарке у осла», – захотелось сказать Бонику, но он благоразумно придержал язык.
– Вот, бабы, – продолжал Леня, пододвигая опорожненную емкость Бонифацкому, чтобы тот ее снова наполнил. – Тыр-пыр, восемь дыр, а кинешь пару палок, и все, как шелковая.
Боник, подливая в свой стакан, расплескал коньяк по столу.
