Перед столь безупречным изяществом Евдоким Филиппович оробел еще более, а князь хорошо поставленным голосом спросил:
– Вы изволили меня видеть, молодой человек?
– Э-э… Ну-у…
– Какое у вас ко мне дело? Вы из попечительского совета? Сразу хочу вам сказать, что сегодня на благотворительность больше десяти тысяч рублей дать никак не могу. Буквально час назад приходила дама из воспитательного дома, так я выписал ей вексель на пять тысяч. Уж побойтесь бога, не могу же я каждый день выдавать по двадцать тысяч рублей! Ведь деньги не мои, за ними стоят меценаты! Кто же поможет в следующий раз страждущим, если я буду столь расточителен.
– Я к вам, ваше сиятельство, совсем по другому делу, – поднялся с кушетки Евдоким Филиппович.
– Это по какому же? – Взгляд графа выражал интерес. – Ах, да, вспомнил! Вы пришли затем, чтобы пригласить меня на открытие художественной выставки в Юсуповском дворце? Право, даже не знаю, что и сказать. Не могу же я быть одновременно сразу в нескольких местах! Вчера вечером я присутствовал на открытии Императорского театра для драматических спектаклей, сегодня утром я был на открытии дома сестринского ухода, а вечером меня дожидаются в приюте для убогих и престарелых. Поймите меня правильно, молодой человек, я просто не имею права не прийти на это мероприятие! Что тогда обо мне подумает общественность, а что скажет Синод и сам государь император! Это просто мой долг быть там, где сейчас труднее всего.
Евдоким Филиппович невольно заморгал глазами. Экий матерый человечище! Все о ближних печется.
– Только ведь я совсем по другому делу, ваше сиятельство.
Граф всплеснул руками:
– Право, я теряюсь в догадках. Не мучайте меня, это по какому же?
– Я пришел свататься к вашей племяннице, княжне Марианне.
– К Марианнушке? – остановил граф строгий взгляд на Ануфриеве. – Но она мне ничего не рассказывала. Право, вы меня очень озадачили, молодой человек. Как же вас зовут?
– Евдоким Филиппович Ануфриев.
– Вы, стало быть, из провинции?
– Из Чистополя, ваше сиятельство.
– Кхм… Ну а меня вы, верно, знаете?…
– Знаю, ваше сиятельство. Граф Сенявин Наум Алексеевич.
– Насколько же это у вас серьезно?
– Очень серьезно… Марианна так и сказала.
– Что еще она говорила?
– Что вы у нее за родителев. Как, говорит, мой дядюшка порешит, так тому и быть!
– Хм… Вижу, что наш разговор принимает серьезный оборот. Давайте присядем, – показал граф на диван. Дождавшись, когда Евдоким сядет рядом, продолжил: – Ну-с, молодой человек, рассказывайте, как давно вы знакомы с моей племянницей.
– Ну-у, уже четвертый день пошел, – признался Ануфриев.
– Четвертый, говорите…
– Именно так-с.
– Хм… Тогда ваши чувства внушают уважение. Значит, увидели Марианну, и вам стало понятно, что вам без нее никак не жить?
Граф оказался понимающим собеседником.
– Именно так, ваше сиятельство.
– И ни о чем другом думать не можете, как только об Марианнушке?
– Как глаза закрою, так она передо мной в образе стоит, – разоткровенничался купец. – А в прошлую ночь даже два раза просыпался, все княжна мне снилась.
– Беспокойно спите, значит.
– Беспокойно, – признался Евдоким Филиппович, – все ворочался и в разных фигурах ее представлял.
– Это беда!
– Напасть, ваше сиятельство! – охотно согласился Ануфриев. – Прямо и не знаю, что делается со мной, не ведаю, что и говорить…
Граф понимающе закивал:
– Это называется страсть, молодой человек. Бывает, как западешь на иную девицу, так ни о чем другом и думать не можешь.
– Во-во, ваше сиятельство, у меня такое же!
– А из какого вы сословия?
– Из купеческого.
– Хм… Ну, батенька, даже не знаю, что вам и ответить, – развел руками граф. – Ведь мы же с вами люди разного круга. Вы только поймите меня правильно, молодой человек, вы мне весьма симпатичны. Внешностью вас господь не обидел, парень вы видный, но ведь у каждого сословия имеются свои порядки, привычки, круг общения… Как же Марианне проживать без этого круга? Я думаю, она заскучает.
– При моих-то капиталах я ей любое общество организую, – солидно парировал Ануфриев. – Вот давеча к нам в город поэт петербургский пожаловал. Я ему двести рублей посулил и говорю: уважь меня, братец, покажись в моих палестинах.
– А он что?
– Пришел. А потом во время обеда стихи читал. А я ему еще тридцать рублей добавил. А на прошлой неделе к нам в город вице-губернатор пожаловал, и по этому случаю городской глава бал устраивал. Только самых знатных людей и пригласил. Я к распорядителю подошел и говорю: «Лукич, братец, ты бы меня уважил, протекцию устроил!»
– Устроил?
– А куды ему деваться? Это дело для меня только «катенькой» и обошлось. А иные по пять сотен выкладывали. Так что ежели ей обчество какое нужно, так я ей обязательно организую, главное только, чтобы капиталы не ослабевали.
Граф Сенявин даже не улыбнулся:
– Все оно, конечно, так, как вы изволите говорить… Как вас, простите, величать?
– Евдоким Филиппович.
– Все это, конечно, так, Евдоким Филиппович, а только моя Марианнушка очень разнеженная особа. Она привыкла жить в роскоши, привыкла блистать на балах! С ее внешностью это неудивительно. Ведь не все время мы были бедными. Бывало, такие балы в Первопрестольной закатывали, что ого-го! Я вот о чем беспокоюсь, сможете ли вы обеспечить ей жизнь, к которой она привыкла в Москве. Не заскучает ли она у вас в провинции?
– Не заскучает. Капиталы у меня немалые. Сам голова передо мной шапку ломает.
– Вот оно как!
– Как же ему не ломать, когда я деньги даю. Ежели на богадельню какую деньги выплатить или больницу построить, так он ко мне с поклоном. Дескать, уважь обчество, Евдоким Филиппович. Ну, а я со всей душой, никогда не отказываюсь, ежели какое пожертвование нужно, – не без гордости сказал купец. – А потом, у меня квартира большая, в самом центре, недалеко от особняка самого городничего. В квартире мебель хорошая. Степан ее делал, лучший столяр в округе. Подошел я к нему как-то и сказал: мол, мебель мне нужна, да такая, какой у городничего не сыщешь! А Степан говорит, сделаю, Евдоким Филиппович, все в лучшем виде будет, только ты меня сначала уважь. Я и уважил! Целую неделю ему беленькую скармливал, а потом, когда он из запоя вышел, так такую мебель соорудил, что у самого губернатора не сыщешь!
– Повезло вам, молодой человек.
– Повезло, – охотно согласился купец. – Свой выезд имею. Лошадей из Владимира выписал. Кучер Алексашка есть, – продолжал купец. – Бывало, выезжаем в город, а он орет: «Расступись, народ! Евдоким Филиппович едут!» Глотка у него луженая, за версту слышно, народ в разные стороны разбегается, ну а нерадивых так и плетью может огреть.
– Все оно верно, только ведь моя Марианнушка привыкла к путешествиям – каждый год в Баден-Баден ездит, в Париже бывает… Языкам обучена.
– А путешествия я тоже люблю. Ежели надо, так мы на пароходе и в Казань махнем! А то и в Нижний Новгород на ярмарку.
– Вижу, молодой человек, что вы очень красноречивы, – заколебался граф. – Только ведь и вы меня должны понять, что у меня к этому делу собственный интерес имеется.
Евдоким Филиппович смекнул быстро. В женитьбе, как и в любом коммерческом деле, торговаться нужно; и чем лучше торгуешься, тем удачнее сделка.
Кашлянув для солидности, Евдоким Ануфриев вымолвил:
– Я ведь очень дружелюбный. Родственники моей супруги – это мои родственники. Так что их никогда не позабуду. Помогу им всяко; когда харчи подкину, а когда и финансы дам.
Граф Сенявин широко улыбнулся:
– Чувствуется у вас коммерческая жилка, молодой человек. Уверен, моя Марианнушка будет за вами, как за каменной стеной. – Его голос слегка задрожал, а в уголках глаз блеснули слезы. Вытащив платок с вензелями и короной, он промокнул глаза. – Это так непросто, молодой человек. Кровинушка… Вы меня должны понять, ведь не зверушку продаю, а племянницу родную замуж выдаю.
– Я все понимаю, ваше сиятельство, да и вы должны понять. Не век ей под вашим крылом быть.
– Так-то оно, конечно, так, – вздохнул Сенявин.
– А только ей у меня хорошо будет.
– Что ж, пусть свершится воля Божья, а ежели промеж вами любовь, как же я могу препятствовать святому делу? Дай же я тебя расцелую, дорогой зятек! – Обняв Евдокима, граф трижды поцеловал его в округлившиеся от удовольствия щеки.
Евдоким старался не поморщиться: от графа потянуло каким-то первосортным амбре. Чувствовалось, что он прекрасно разбирается в благородных напитках.
– Ох, если бы ты знал, драгоценный мой зять, как мне будет несладко без моей разлюбезной и дорогой племянницы. – Губы его дрогнули. В какой-то момент Евдокиму даже показалось, что он сейчас захнычет вновь, однако обошлось малыми затратами – дядюшка лишь вытащил платок и приложил самый краешек к уголкам глаз.
