— Вот он, — вполголоса сказал инспектор.
Олег не ответил, лишь высунул из рукава стальной прут.
Они смотрели на заброшенные стены, и у Петельникова было такое ощущение, что он высадился где-нибудь на Марсе и должен сделать первый шаг к неземным существам.
— А если их много? — предположил инспектор.
— Раскидаем, — глухо буркнул Олег.
Нет, трусом он не был.
Они начали осторожно подходить к двери, переступая консервные банки и горы лежалого мусора. Олег шагал гибко, беззвучно. Инспекторские кеды тоже не шумели. Кусты здесь сцепились особенно дружно. Плечо Олега вспарывало их зелёную плоть, и они смыкались за Петельниковым, как вода за пловцом. У двери инспектор покосился на окно — меж редких досок зияла чернота. Он даже себе не признавался, что тот глаз казался ему — нет, не страшнее — противнее, чем компания уголовников.
Дверь была закрыта. Олег пнул её ногой, и она скрипуче уехала в темноту.
— Свети, — шёпотом приказал инспектор.
Яркий луч полоснул сухую землю и ушёл в дом, как проглоченный мраком. Они вошли.
В доме ничего не изменилось. Грязная бумага, стружки, клочки сена, пакеты из-под молока… В углу берлоги чернел пролитый вар. Пахло пересохшей бумагой и грязью. И тишина. Даже мыши не шуршат.
Нет, в доме что-то изменилось: у стены лежало бревно, тёмное от жары и времени.
— Его не было, — инспектор кивком показал на бревно.
— Туристы приволокли.
Впрочем, при лунном свете Петельников мог и не заметить.
Олег шарил лучом по стенам и полу.
— Куда ж тут можно пропасть? — спросил он, засомневавшись в рассказе Петельникова о глазе и скуле.
— Чёрт его знает, — задумчиво отозвался инспектор, поднял с пола сухой комочек и растёр: глина, зелёная глина. Та самая, которой была запечатана бутылка.
— А это чего? — вдруг спросил его помощник и показал себе под ноги.
Линия-щель в досках пола оконтуривала чёткий прямоугольник. Подпол, в доме подпол. Своим металлическим прутом Олег поддел крышку. Приоткрылась она легко. Петельников схватил её, поставил на ребро и заглянул вниз, вслед брошенному туда фонарному лучу — там ничего и никого не было.
Фонарь вдруг погас. И в тот же миг стальной прут с дикой силой врезался сзади в шею инспектора…
Он рухнул в подпол и потерял сознание…
Очнулся Петельников, видимо, от боли в затылке. Он ощупал себя и повертел головой — удар прута лёг чуть ниже шеи и позвонков не повредил. Саднило лоб, на котором запеклось немного крови. Слегка поташнивало. Видимо, сознание он потерял, ударившись головой о стены подпола.
Темь стояла такая, что её хотелось разгрести руками и сделать в ней какой-нибудь серенький проход. И такая же была тишина — лишь изредка со стены скатывались песчинки. Казалось, что он очутился не на земле. Он и был не на земле, он был в земле.
Подвал рыли на совесть. Метра три глубины. До люка над головой руки не дотягивались — хватали только мрак. Забыв о брезгливости, Петельников начал шарить по каким-то стружкам и опилкам, собирая куски древесины. В углу нашёл помятую жестяную канистру. Из мусора вывернул полкирпича. Несколько реек оторвал от стен, на которых когда-то держалась дощатая обшивка. И стал сооружать из всего добытого что-то вроде подставки или пирамиды. Это шаткое сооружение его выдержало, задрожав от тяжести. Он дотянулся до половиц люка, упёрся в них и тут же понял, что крышку придавил такой груз, который снизу человеку не поднять. Брёвнышко! Специально припасённое бревно метра на четыре. Тут и с лестницы не поднять. И всё-таки он попробовал ещё, напрягаясь из последних сил, пока его пирамида не рассыпалась и ноги не осели на пол. От напряжения усилилась тошнота. Кровь стучала в затылке и шее так, словно этот Олег продолжал ритмично бить своим прутом. И дрожали ноги.
Петельников отдохнул. Подкоп, нужен подкоп. До моря тут недалеко — обрыв же. Найти бы консервную банку или какую-нибудь железку. Он вспомнил про спички, купленные в столовой.
Инспектор чиркнул одну и закрыл глаза — маленькое жёлтое пламя показалось атомной вспышкой. На второй спичке глаза привыкли. Он осмотрелся…
Мусор и пыль… Доски со стен сорваны. Ни одной железки, кроме мятой канистры. Да и не поможет тут никакая железка — подпол был выбит в серовато-зелёной глине, крепкой, как асфальт. Её взял бы только лом, и Петельников теперь не знал, в какой стороне море.
Поджечь, поджечь мусор, куски дерева и половицы над головой — пусть горит этот дом ясным огнём… Доски выгорят, и он выйдет. Нет, не выйдет, — он сгорит первым. Скорее всего, задохнётся дымом.
Стучать в половицы, пока кто-нибудь не услышит. Он схватил рейку и ударил в доски над головой, но гнилое дерево разломилось на несколько кусков, как рассыпалось. Петельников схватил вторую — она обломилась ещё в руках.
Тогда кричать. Он замешкался, не зная, что выкрикивать. «Караул», «помогите»? Ему, старшему инспектору уголовного розыска, кричать такие слова… И он заорал: «А-а-а…», стараясь звуком прошибить могильные стены. Кричал долго и протяжно, пока ему не показалось, что все звуки скопились в этой яме и сейчас войдут обратно в глотку. Петельников смолк. Стало ещё тише. Да и кому кричать? Возле этого дома не было растительности и пляжа. Егозливые волны размывали глину и серой взвесью мутили воду. Сюда не ходили гулять и тут не купались. Даже рыбаки не удили.
Не зная уж и зачем, он вновь зажёг спичку и стал осматривать пол. Ничего. Мусор, тьма и глухие стены. Много бумажек, жёлтых, полуистлевших, как клочки папируса. Один, неожиданно свежий, лежал поверху. Он поднял его, чиркнул новую спичку и осмотрел. «Ава, доченька…» Заточённый! Тот же почерк, тот же карандаш, что и в бутылочной записке.
Вот, значит, как. В этом доме сидел человек, который написал записку, сунул в бутылку, запечатал глиной и, видимо, незаметно швырнул меж оконных досок под обрыв. Потом его опустили в этот подпол, где он тоже пытался что-то написать, но, вероятно, не успел. «Ава, доченька…» Скорее всего помешал он, инспектор, когда подошёл ночью к дому. Этот человек, заточённый, стар, у него есть дочь со странным именем Ава, которая живёт, видимо, в посёлке. Этот человек наивен, коли полагается на бутылку…
Да, но при чем тут он, Петельников? Он-то как попал в поле зрения тех, которые заточали или что там делали? Попал просто. Его запомнил тот самый глаз, его запомнила та скула. Может, глаз и был Олегов? Нет, ту скулу Петельников заприметил. Этого Олега к нему подослали, чтобы убрать. И вот он сидит в подполе…
Нелепость. Жуткая нелепость. Ему стало обидно до боли в скулах, и эта обида предательски двигалась к глазам… Что ж — смерть в подвале? Ему приходилось видеть скелеты в заброшенных окопах — там ребята погибали в бою, на людях, точно зная, ради чего им лежать этими скелетами. Впрочем, он схватился с шайкой, и, может быть, смысл в его гибели тоже будет… Да он и не с такими шайками схватывался. И выходил победителем. Нет, были и поражения. Он перебрал их в памяти, свои поражения, — все они случались лишь оттого, что инспектор получал удары сзади, из-за угла, неожиданно… Как теперь. Но таких нелепых поражений он не знал…
Оставалось надеяться на случай: сюда мог забрести дикий турист или могли переночевать бездомные отпускники. Оставалось ждать. Поэтому нужно беречь силы.
Он лёг на мусор и начал слушать землю.
Больше всего он страдал от беляшей, съеденных вечером, — хотелось пить. Если он умрёт, то от жажды. Болела голова и шея. Он не знал, ночь ли ещё, утро, или пошёл второй день — часы его стояли. В темноте и тишине время повисло, как в космосе. И мерить его он мог только степенью жажды.
Видимо, он дремал. Или забывался. Тогда видел майора, который подёргивал седеющие усики и повторял: «Эх, капитан…» За ним, за майором, на маленьком столе стоял пузатый графин с водой. Инспектор пытался его схватить, поднимал руку, но слова начальника «Эх, капитан…» останавливали.
А майор вдруг сказал: «Эх ты, Сивый». Петельников удивился — он был тёмный: белая кожа и чёрные блестящие прямые волосы. Он удивился и открыл глаза, вперившись взглядом в темноту.
— Сивый, рви эту, — глухо сказал наверху вроде бы женский голос.
Петельников вскочил и крикнул не своим, хриплым дискантом:
— Эй, кто там?!
Наверху моментально всё стихло.
— Откройте, откройте!
Быстрый звук каких-то шлёпающих — босых? — шагов пересёк дом с угла на угол. Убежали. Видимо, это были ребята, которых испугал его замогильный крик.
Он схватил рейку и начал стучать — дети любопытны, должны вернуться. Но рейка сразу же обломилась. Тогда он стал хватать обломки и швырять их в крышку подпола. Ноги дрожали, сверху сыпался песок, в ушах стоял гул, не хватало воздуха, а он швырял и швырял…
— Кто стучит? — спросил звонкий голос.
— Ребята, откройте! Скорее откройте!
