— Я вынужден уведомить прокуратуру. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаком с помощником прокурора. Телефон, кажется, восемнадцать-восемьдесят. Господин Донж, вызовите мне восемнадцать-восемьдесят.
Вот тогда Франсуа сказал или подумал, что сказал:
— Доктор, я категорически возражаю.
За оградой прошла семья: отец с мальчиком на плечах, мать и другой мальчик постарше, цепляющийся за ее руку. От них пахло дорожной пылью, потом, холодной ветчиной бутербродов, разведенным водой вином.
Колокола звонили снова — вероятно, кончилась вечерня, когда появилась белая машина с красным крестом и маленькими матовыми окошками по бокам. Шлагбаум у въезда в Каштановую рощу был поднят. Не обращая внимания на трех женщин, шофер подрулил прямо к подъезду, и из машины выскочил санитар в белом халате.
В этом не было ничего особенного, и все-таки от этого щемило сердце. В дом внезапно и ощутимо вторглась беда, воплощенная в белом халате и белом автомобиле с крестом.
Пышная грудь г-жи д'Онневиль бурно вздымалась. Она строго посмотрела на дочь, но та и бровью не повела.
— Можно подумать, тебе совершенно безразлично, что происходит!
Невозмутимость Беби ужасала ее. Она смотрела на дочь широко раскрытыми глазами, словно видела ее впервые.
— Между Франсуа и мной давным-давно ничего нет.
Настал черед Жанны уставиться на сестру. Взгляд у нее был куда более острый и проницательный. Он несколько смутил Беби.
— Посмотрю-ка я, что там стряслось, — объявила Жанна и заторопилась к подъезду.
Доктор с санитаром вели Франсуа под руки. Он был мертвенно бледен, голова свесилась на плечо.
— Феликс, — окликнула Жанна, дергая мужа за рукав.
— Оставь меня!
— Что случилось?
— Ты хочешь знать? Хочешь, да?
Феликс орал, силясь не разрыдаться, не ударить жену и в то же время помогая доктору с санитаром подсадить Франсуа в машину.
— Эта падаль — твоя сестра — отравила его.
Никогда в жизни Феликс не произносил бранного слова: он ненавидел любые проявления грубости.
— Феликс, что ты несешь? Послушай…
Беби, выпрямившись, стояла в нескольких шагах оттуда. Солнце золотило ее светло-русые волосы, которые она вдобавок обесцвечивала. В своем зеленом платье г-жа Донж казалась воздушной. Опустив одну руку и прижав другую к маленькой дряблой груди, она смотрела.
— Беби, ты слышишь, что сказал Феликс?
— Жанна… Беби…
Г-жа д'Онневиль тоже все слышала. Ее расплывшееся тело покачнулось. Она собралась было упасть в обморок, но все же решила остаться на ногах, сообразив, что сейчас ей никто не придет на помощь.
Феликс сел в машину.
— Феликс, позволь мне поехать с тобой.
Он посмотрел на Жанну так жестко, с такой ненавистью, словно и она, как Беби, пыталась его отравить.
Машина тронулась. Доктор Пино поместился рядом с больным. Он подал знак шоферу притормозить и наклонился к Жанне:
— Вам лучше присмотреть за сестрой, пока…
Дальше Жанна не расслышала. Шофер, полагая, что все сказано, дал газ и круто развернулся.
Когда Жанна пришла в себя и осмотрелась, в саду все изменилось. Г-жа д'Онневиль рухнула в плетеное кресло и тихо заплакала, осторожно осушая лицо кружевным платочком.
С корта прибежали дети. Жак резко остановился в нескольких шагах от матери. Услышал что-нибудь? Или замер при виде скорой помощи?
— Мама, что с дядей? — добивался Бертран, дергая мать за платье. Его сестренка Жанна уселась рядом на траве.
— Марта! — позвала Беби Донж. — Марта! Да где же вы?
— Иду, мадам.
Марта утирала глаза краем передника. Она, видимо, ничего не знала, а плакала просто потому, что от дома отъехала скорая помощь.
Займитесь Жаком. Пройдитесь с ним к Четырем елям.
— Не хочу, — заартачился мальчик.
— Вы слышали, Марта?
— Да, мадам.
Беби Донж, до жути невозмутимая и молчаливая, направилась к подъезду.
— Эжени…
Впервые за многие годы Жанна назвала сестру ее настоящим именем: Беби, как и мать, звали Эжени.
— Что тебе?
— Нам надо поговорить.
— Мне нечего тебе сказать.
Беби медленно поднималась по ступенькам. Может быть, она на самом деле была взволнованна сильнее, чем хотела казаться, и у нее подкашивались ноги? Жанна следовала за сестрой по пятам. Они прошли в столовую, где на самое жаркое время дня жалюзи опять опустили.
— Ответь мне хотя бы…
Беби устало обернулась к ней. Во взгляде ее ощущалась трагическая умудренность человека, который осознал, что отныне никто его больше не поймет.
— Что ты хотела спросить?
— Это правда?
— Что я хотела отравить его? — она произнесла слово «отравить» совсем просто, без отвращения и ужаса.
— Это Он сам сказал?
В ее фразе таилось нечто, что Жанна уловила, но не сумела разгадать. Не удалось ей это и позднее. Это было слово Он, как бы с большой буквы. Беби говорила не о некоем человеке, даже не о муже. Она говорила о Нем.
И она не сердилась на Него за то, что Он обвинил ее. Может быть, Жанна ошибалась. Она не считала себя хорошим психологом, но эта удовлетворенность… Да, Беби, казалось, удовлетворена тем, что Франсуа обвинил ее в попытке отравления. Жанна ждала ответа сестры, которая уже поставила ногу на первую ступеньку лестницы. Туфли из крокодиловой кожи были подобраны в тон к платью, но более темного цвета.
— Это правда?
— А почему бы нет?
На этом Беби сочла разговор оконченным и неторопливо пошла вверх по ступенькам, очень женственным жестом грациозно приподняв широкий подол своего довольно длинного платья.
— Беби!
Сестра не остановилась.
— Беби, надеюсь, ты не…
Беби была уже высоко, лицо ее скрывала тень.
— Не бойся, моя бедная Жанна. Если меня будут спрашивать, я у себя.
Стены спальни были обтянуты атласом, и изнутри она напоминала роскошную бонбоньерку. Беби машинально посмотрелась в трехстворчатое трюмо, увидела себя в полный рост и привычным движением поправила волосы. Небольшая щель, нарочно оставленная между ставнями, пропускала лишь узкую полоску света, вычерчивавшую треугольник на полированном секретере. Часы на тумбочке у изголовья кровати показывали десять минут пятого.
Беби Донж села за секретер, с немного утомленным видом открыла ящик и вынула оттуда пачку голубоватой бумаги.
Казалось, ей предстояло написать трудное письмо. Подперев авторучкой подбородок, она рассеянно поглядывала на ставни, за которыми на солнце жужжали мухи.
Наконец, крупным наклонным почерком школьницы написала:
1) Не забывать давать по утрам микстуру. Как только похолодает, постепенно набавлять число капель.
2) Раз в три дня вместо шоколада на первый завтрак давать овсянку, но не класть, как в прошлый раз, слишком много сахара (трех кусков хватит).
3) Больше не надевать замшевые туфли: они быстро намокают. Не позволять ходить по росе. Строго следить за этим, особенно в сентябре. Не разрешать также выходить из дому, когда туман.
4) Следить, чтобы в доме не валялись где попало газеты, особенно если в них заворачивали продукты. Не шептаться по углам или за дверью. Не напускать на себя удрученный вид.
5) В левом шкафу у него в комнате есть…
Порой она поднимала голову и прислушивалась. Один раз с порога ― Беби не слышала, как сестра поднялась, — ее робко окликнула Жанна:
— Ты здесь?
— Не мешай — я занята.
Жанна подождала немного, услышала, видимо, скрип пера по плотной бумаге и спустилась вниз.
12) Следить, чтобы Кло — она болтлива — не ходила за покупками в поселок. Все заказывать по телефону. Принимать поставщиков самой, но никогда при Жаке…
Шум машины. Нет, еще не та. Эта промчалась по шоссе, не притормозив у Каштановой рощи. К вечеру ветер, видимо, переменил направление: по временам из Орнэ доносится музыка — в кабачке пустили радиолу. Луч солнца на секретере стал темнее, словно загустел.
— Нет, мама, она не сумасшедшая. Существуют, должно быть, обстоятельства, о которых мы не знаем Беби с детства отличалась скрытностью.
— Она всегда была слабого здоровья.
— Это еще не причина… Если бы ты поменьше ее баловала…
— Замолчи, Жанна. В такой день, как сегодня, не следует… Ты вправду веришь, что она… Но тогда…
Г-жа д'Онневиль собралась с силами, встала и посмотрела на белый въездной шлагбаум, который так и не опустили.
— Ее арестуют? Нет, это немыслимо! Ты представляешь, какой позор!
— Успокойся, мама. Я-то что могу сделать?
— Никто не заставит меня поверить, что моя дочь здесь, при мне.
— Но это так, мама.
— И ты против нее?
— Да нет же, мама.
— Конечно, ты тоже замужем за Донжем… Нет, я больше не посмею показаться на людях. Завтра все наверняка появится в газете.
