Уравновешенный, деловой, в отношениях очень симпатичный.
Человек сложный: вспыльчив чрезвычайно, подчеркнуто вежлив, предупредителен, что иногда раздражало — чувствовалась неискренность. Энергичен, пробивной, обидчив.
Исполнительный, деятельный, но жадный.
Сибарит, работать не любит.
Человек нервный.
Проявил себя как хороший организатор, вежлив, тактичен.
Мне показался он добрым, но легкомысленным и слабовольным.
Недобросовестно относился к своим обязанностям, проявил качества приспособленца и риториста. Стараясь занять место руководителя клуба, выступал с неоправданными, порочащими высказываниями. Симпатией не пользовался.
Зарплатой в 104 рубля был недоволен. Много начинал, но мало доводил до конца. Был хорошим семьянином. С женщинами вел себя скромно.
Жестокости никогда в нем не замечала, всегда ласковый, всегда ровный.
Он был ласковый, добрый, отзывчивый, имел мягкий характер, старался услужить людям.
Кто же такой Михнюк? Чем больше Петрушин набирал материала, тем чаще приходилось ему задаваться этим вопросом. Добрый — жадный, выдержанный — вспыльчивый, уравновешенный — нервный, слабовольный — пробивной, трудолюбивый — сибарит. И все в одном лице. И зверь и ангел. А может быть, действительно достаточно такого: «Учился на «хорошо» и «отлично», принимал активное участие...» Это все можно подсчитать и высчитать, а «добрый — злой» — в каких баллах это измеришь?
«А что, собственно, мне надо от Михнюка, почему я к нему привязался? По-моему, я сам себе ищу сложностей. Я напал на личность с выраженной полярностью, и мне это просто интересно. Собираю материал на Михнюка, а заглядываю в собственную душу, взвешиваю на неверных весах, чего в ней больше, и тайно пытаюсь обмануть самого себя» — так думал Петрушин.
Требуется злодей, отъявленный негодяй, способный убить человека. И если его качества не проявляются во внешнем облике, то должна же проявиться его душа, черная, как сажа? Должна дали не должна? Петрушин не мог ответить на этот вопрос. Он манипулировал оценочными понятиями, выписанными из характеристик, ставил их в различной последовательности и в различных сочетаниях, стараясь выявить возможную закономерность. Но слова оставались словами. Их действительный смысл, если он и был, не открывался.
Петрушин любил проверять свои суждения путем доведения их до абсурда. Это полезно напоминало об относительности истин, с которыми он имел дело, и помогало быть осторожным в оценках и выводах. «А теперь другой вариант, — рассуждал он.— Чтобы понять Михнюка, я должен как минимум сходить с ним в разведку. Но тогда я перестану быть следователем и стану свидетелем, столь же ненадежным, как и те, с кем имею дело я. Бесконечная череда, ведущая в никуда. А может быть, достаточно просто посмотреть в глаза, последить за «играющими» пальцами, послушать модуляции голоса? Кто знает...»
Дело № 23385.
Ужинали молча. Бурдин покашливал время от времени, поглядывал исподтишка на жену. Жена, хотя внутренне напряглась, нервничала, старалась этого не показать. Во всем чувствовалась невысказанность, взаимное ожидание объяснений, но никто не решался начать первым.
Ужин закончился. Супруги остались за столом. Молчание стало невыносимым. Жена сосредоточилась, набираясь решимости.
— Коля, откуда у тебя деньги? — спросила она дрожащим голосом, но как можно спокойнее.
— Какие деньги? — трусливо переспросил Бурдин, будто надеясь, что все еще образуется.
— Которые ты сдал в Фонд мира.
— Сонечка, прости меня, я запутался. Это... это не мои деньги, это... дурные деньги.
— Ты... взял их на работе?
— Да.
— Зачем?
— Н-не знаю, так получилось, сам не пойму как. Сначала неожиданно, потом незаметно как-то. Сам не пойму...
— Я чувствовала, чувствовала, — жена запиналась, давилась слезами. — Ты очень изменился. Глаза беспокойными стали. Ты мучился, да? Это ужасно, ужасно! Ты был всегда такой слабый. Как я просмотрела! Как я не догадалась! Что же делать-то теперь?! Как же дальше? Ты не тратил эти деньги, нет?
— Нет, Сонечка, что ты! — ужаснулся Бурдин такому предположению.
— Конечно, ты не мог...
— Я не мог, Сонечка, Я их сдал, все до копейки, и свои сдал — все, что было. Я теперь больше... не буду.
— И правильно, Коля, правильно! — горячо поддержала жена.— Ты нашел в себе силы, ты поступил мужественно. Теперь надо пойти и все рассказать, все, все, слышишь?
— Да, да, надо пойти, — легко согласился Николай Семенович поначалу, а потом вздрогнул и растерялся: — А как же мы... будем? Ведь меня посадят и уже не выпустят. Я узнавал: там до пятнадцати лет и даже больше... Мы никогда не увидимся...
— Да что ты, Коленька! — ужаснулась жена.
— Да, да, Соня, это конец, — прошептал Бурдин.
— Как же быть? Ведь и так тоже нельзя, мы же не сможем., Ах ты господи! Ну почему пятнадцать лет! Ну почему обязательно! Ты же не злодей какой, не убийца. Ты хороший человек, но слабый. Ну кто тебе сказал, что обязательно пятнадцать? Гораздо меньше, гораздо меньше! — истово убеждала жена, стараясь убедить и успокоить саму себя. — Я вот что подумал еще, Коля. Как-то неправильно получилось с деньгами, ты оказался в ложном положении. Это стыдно, нестерпимо.
— Я не хотел, Сонечка, я думал просто сдать. А оказалось — «просто» ничего не бывает. Хочешь лучше, а получается... Как птица в силке.
— Это всегда так, Коля, когда лукавить начинаешь, обманывать, да еще если и не умеешь. Поэтому очиститься надо обязательно, а то еще хуже будет.
— А сын как же?
— Я Лёне все объясню.
— Но ведь этого не объяснишь. Не в командировку же уехал.
— Я объясню, объясню, — убеждала жена, — он поймет.
— Ой, нехорошо-то как! А Самойловы? Они уже не придут к нам. И ты совсем одна останешься.
— Як тебе приеду.
— Ты приезжай, приезжай. А то я умру там...
Утром Бурдин решительно настроился идти в прокуратуру и все рассказать — честно, без утайки. Спускаясь по лестнице, он открыл почтовый ящик и достал газеты. На пол плавно опустилась маленькая синеватого цвета бумажка. Бурдин поднял ее, лихорадочно пробежал глазами, и сердце его захлебнулось, он сел на ступеньки. Это была повестка в прокуратуру.
— Я по вызову, Бурдин моя фамилия.
— Проходите, садитесь, — едва оторвавшись от бумаг, пригласил Петрушин.
Бурдин осторожно, бочком присел на стул.
— Как правильно — Бурдин или Бурдин? — поинтересовался следователь, глядя в бумаги.
— Бурдин, на «и» ударение... Наверное, по поводу посадочного материала? — высказал предположение Бурдин, прервав затянувшееся молчание.
— Да-a, «посадочного материала» накопилось, — Петрушин побарабанил пальцами по толстой папке с документами. — Пора объясниться.
— Вы знаете, качество посадочного материала — это действительно наша ахиллесова пята. Претензии получаем от потребителей, и правильные претензии. Но у нас свои трудности. Инициатива, как говорится, наказуема. Материал мы заготовляем у населения, а он у них часто низкосортный. Вот и выходят недоразумения... иной раз. И в чем главная трудность: материал закупаем оптом, каждую луковицу не проверишь. Вот и получается... иной раз, — Бурдин говорил быстро, торопливо, боясь остановиться, боясь, что перебьют, и тогда все...
— Не о том говорим, Николай Семенович, — Петрушин пристально посмотрел на Бурдина.
— А о чем надо? — растерялся Бурдин.
— В руководимой вами организации совершались хищения. По предварительным данным, их общая сумма составила 326 тысяч рублей.
— Сколько?! — сдавленно прошептал Бурдин.
— 326 тысяч, — жестко повторил Петрушин.
— Боже, какой ужас! — Бурдин рванул галстук. — Я не знал, я этого не знал!
— Что, совсем не знали?
— Знал, конечно, знал, — торопливо подтвердил Бурдин,— но... не столько. Откуда это?
— Все оттуда, с посадочного материала. Я вынужден арестовать вас, Николай Семенович.
— Как, прямо... сейчас? Может, я бы сходил попрощаться? Всего час, всего один час...
— Нет, это невозможно, — отрезал Петрушин.
— Ну да, ну да...
Петрушину было откровенно жаль этого человека — униженного, обезоруженного, растерявшего последние остатки достоинства.
— ...С чего это началось? Ах, если бы знать, с чего это начинается, то и не начинал бы. — Бурдин в раздумье пожал плечами.— Всю жизнь гол как сокол, ничего не нажил. Вы посмотрите на мою квартиру — ничего нет там, ничегошеньки. Да и не стремился, поверьте. Работал учителем биологии. Работу любил. Олимпиады, инициативы... Заметили, назначили председателем общества. Да я и не хотел, отказывался. Но надо — значит, надо... И зачем я туда пошел?!
— Ну да, — посочувствовал Петрушин, — «общество» испортило. Сейчас бы работали себе учителем и были бы честным и порядочным человеком.
— Я вас понял. Честность не определяется должностью. Это здесь, глубже, — Бурдин постучал пальцем по груди. — Честный, пока нет возможности воровать. Многие так и умирают честными... А мне вот не довелось. Я познал себя. Сполна.
