АНДРЕЙ
– Нет, Андрюха, так у нас с тобой дело не пойдет, – насупился Славкин. – Ты мне можешь толково, по-человечески, объяснить, зачем тебе это нужно? Ты что, считаешь, что за считаные дни можно освоить взрывное дело?
– Я и не собираюсь ничего осваивать, – отрубил Мостовой. – Никакие ваши хитроумные тонкости меня абсолютно не интересуют. Я просто хочу в этом участвовать. Хотя бы на последнем этапе.
– Ну, извини, – развел руками Саня. – Как это – хочу – и все? Это что за пацанство такое? Ты меня, старичок, начинаешь сильно разочаровывать.
– Да плевать я хотел на твои разочарования! – вспылил Андрей. – Я не баба, чтобы кому-то нравиться! Или ты привлекаешь меня к этому, или мы с Семенычем никуда с вами не едем! Теперь я ясно аргументирую?
– Да… Тяжелый случай. Я, кажется, догадываюсь, в чем дело. По-моему, ты хочешь сказать, что больше не уверен в том, что все пойдет так, как ты задумал? Попросту говоря, ты мне уже не доверяешь?
– А у меня за последнее время набралось для этого немало оснований.
– Вот, значит, как? – попытался изобразить обиду Саня, но, как было видно, сразу же передумал и терпеливо продолжил свои отеческие увещевания: – Да посуди ты сам, братка, ну какая тебе разница – кто из нас нажмет на кнопку? Главное ведь – результат? Так ведь? И ты его увидишь. Своими собственными глазами. Мы там в точности, как ты и хотел, всю эту таежную малину с дерьмом смешаем. Живого места не останется. Но никаких кнопок, извини, я тебе доверить не могу. И по одной простой причине. Ведь, согласись, если закладка не сработает, да еще и по твоей вине, ты же сам мне тогда до мяса плешь проешь. Ну, так же? Иван Семеныч, может, ты ему это объяснишь?
Иван Семенович молча отвернулся.
– А-а, так ты, бать, тоже с ним заодно? Д-а, мужики, с вами не соскучишься. И что мне теперь прикажете делать?
– Принимать мои условия, – сказал Мостовой.
– Но…
– И без всяких «но».
– Ладно. Хрен с тобой, золотая рыбка. Но, если все сорвется, пеняй тогда, Андрюха, на себя. Так что? Заметано?
– Да, – сдержанно ответил Андрей, но глаза его при этом радостно сверкнули.
Все еще находясь в возбужденном состоянии после разговора с другом, выбрался из зимовья. Бросил взгляд на завалинку, но, не задерживаясь, круто развернулся и шагнул в ночную темень. Отошел от сруба на сотню метров. Смахнул рукою невесомую пыль-куржу с поваленной лесины. Примостился. Закурил. Подставил разогретое возле раскаленной печурки вспотевшее лицо легкому свежему ветерку. И через мгновение таинственная, наполненная каким-то скрытым смыслом таежная тишь полилась, запросилась в душу.
Стояла почти безветренная морозная ночь. Обычная для начала декабря. Когда неистовый шквальный северяк, наярившись, нашумевшись вдосталь, смирит наконец свой буйный нрав, успев порядком притомиться за короткий ненастный день. Задышит ровно и покойно, лениво шевеля ворохи припорошенной снегом жухлой листвы. И развиднеется заполночь. И щедро вызвездит от края и до края по всему огромному небесному гобелену, бережно накрывшему спящую землю.
И отступит, словно растворится внутри все, что тревожило и жгло. И станет вдруг пустым и ненужным.
«А может быть, остановиться, пока еще не поздно? Отступиться? Отвернуться и… забыть, как затянувшийся кошмарный сон? Бросить все это к чертям собачьим и не брать больше грех на душу?
Работа? Да какая это может быть работа?! Жечь и кромсать, лишать кого-то жизни? Да… Это правда… Все они – примитивные, тупые, узколобые уроды. И их поганое, похабное счастье напрямую зависит от несчастья других. Но, подыхая, падая замертво, они же, как и все остальные, словно скатерть со стола, судорожно сгребают и тащат за собой совсем неповторимый, невозвратимый мир.
Танюшка… Нет. Она бы не одобрила, ни за что бы не одобрила то, что я задумал. Конечно – нет. И Елизар… И Глушенька… И у Семеныча в глазах – давно немой укор. Ведь так же? Так? Ну, и зачем тогда все это городить? Что и кому я этим докажу? Себе? Потешить самолюбие? Око за око, зуб за зуб? И только-то. И ничего другого…»
Скрипнула дверь зимовья. Выметнуло длинную оранжевую полосу света из проема.
– Ты где, Андрюха? Где ты там лазишь? – раздался голос Славкина.
– Да здесь я.
– Ползи, давай, на хауз. Сейчас тебе большой сюрпрайз будет.
– Какой еще сюрприз?
– А вот сейчас увидишь. Ползи, говорю.
Затер окурок. Поднялся неохотно. Поплелся к зимовью неспешно, по привычке подволакивая ногу.
А через полчаса послышался шум подъезжающей к крыльцу машины. И в зимовье ввалился Краев, толкая перед собой какого-то сгорбленного растрепанного человека.
Андрей пригляделся и, задержав дыхание, до хруста сцепил зубы, не давая воли опять перехватившей горло злости. Стоял и слушал, как громко бухает в груди растревоженное сердце, сверля горящим взором своего старого ненавистного врага.
– Но это, братка, еще не все, – где-то очень далеко, едва слышно, опять раздался голос Славкина. И через миг на пол перед Андреем швырнули низкорослого темнолицего китайца. – Вот, Андрюха, это тебе – на сладкое. Господин Ли своею собственной персоной. Ну, можно сказать так – сынишка твоего главного забугорного дружка. У них в гостях… и была твоя Танюшка…
– Вот у них она и была, – вторично повторил Славкин, опустив свою тяжелую мускулистую лапу на плечо Мостовому, будто упорно втолковывая ему, как какому-то желторотому несмышленышу, прописную истину, стараясь, чтобы она как следует дошла до его сознания. – Они ее, сволота желтозадая, и накачали наркотой до полного бесчувствия, чтобы послушнее была.
– Я здесь совсем ни при чем. Я тогда уже учился в Хабаровске, – открыто глядя в глаза Андрею, тихо и спокойно вымолвил Ли Вэйгу. – И я никакой не сын ему. – Хотел, видимо, и еще что-то прибавить, но резко выступивший вперед Краев неожиданно хлопнул его ладонями по ушам. Китаец схватился за голову, согнулся и застонал, а когда через несколько мгновений оторвал от головы узкие худые ладони, на них тускло блеснули темные кровяные крапинки.
– Во гаосу ни пуяо шуо шеме дуаю?[69] – без всякой интонации бесстрастно произнес Краев и добавил на русском: – Не люблю, когда эта сволочь узкоглазая начинает тупо изворачиваться. Привыкли как на базаре – с кристально честной рожей всякую рвань нам втюхивать.
– Да, тут ты прав, Егорыч, – подтвердил Саня. – Этого у них точно не отнимешь. Восток, блин, мать его ети. Ладно, Андрюх, ты извини, братка, но пока они нам еще живыми нужны. Можешь их слегка попинать наскоряк, а завтра я тебе их совсем отдам. Хочешь, секир башка делай, хочешь – на шаурму пускай. Даже скормить их друг другу по чуть-чуть можешь. Я тебе даже покажу, как это делается. – Сказал и отступил в сторону, словно предоставляя Мостовому широкое поле деятельности. Подождал, но, видя, что Андрей по-прежнему стоит без движения, уставившись в одну точку на стене незрячими глазами, поторопил: – Еще раз извини, братуха, но сейчас лишнего времени у нас нет. Счет же на часы пошел. Ну, так ты что, отведешь душу?
Мостовой не ответил, только отрицательно помотал головой.
– Добро. Тогда отложим этот кайф на завтра. Егорыч, толкай их в подпол – и займемся делом.
Снова расстелили на столе огромную склейку, сверху распечатку со спутника. Обступили со всех сторон. И Мостовой вместе со всеми тоже машинально подошел поближе. Остановился, прикасаясь плечом к плечу Семеныча. Громкие чужие слова еще не доходили до его сознания. Гудели где-то вдалеке, как прибитый к рамке дымокуром пчелиный рой. Перехватившая горло ненависть, едкая, как концентрированная кислота, постепенно растекалась по телу и, разбавленная кровью, растворенная в ней, проникала в каждый капилляр, в каждую клеточку, бросая в сильный, но теперь уже вполне переносимый жар.
Вот и случилось то, чего он так долго ждал. Представлял себе в малейших подробностях долгими бессонными ночами. Вера в то, что это все-таки когда-нибудь свершится, произойдет по чистой и праведной воле провидения, поддерживала его все эти страшные бессмысленные годы, помогала держаться на плаву, делать вид, что все еще живет, легко вводя в заблуждение окружающих. Но теперь эта уже хорошо видимая, маячащая перед глазами цель каким-то непонятным, непостижимым образом вдруг начала терять для него былую притягательность. Как будто все эти годы он упорно и упрямо брел и брел за миражом. И только сейчас, прозревая, постепенно начал понимать, что сама по себе эта, казалось бы, выстраданная, вымученная цель на самом деле никогда и не была для него по-настоящему важна. Единственно важным было только это упорное маниакальное стремление к ней. Движение к ней, позволяющее поддерживать гаснущую зыбкую веру в справедливость страшного возмездия.
Теперь, когда осталось сделать последний шаг, он начал понимать, что этот шаг не принесет ему никакого облегчения. Что и после достижения этой выстраданной треклятой цели внутри так будет впредь стоять звенящая пустота. И жизнь его уже никогда не обретет былого смысла.
