— Чувствуешь?
— Да.
— Вот так и плаваю. Вода меня держит почему-то только если я ей помогаю. Иначе — тону.
— Это тяжело?
— Да, тяжеловато. Но мне проще создать такое в озере, чем заставить воду из стакана подняться в воздух. С водой тяжело работать, она текуча, не стабильна. Но когда я в ней, я ее чувствую и мне легче. Например, на то, чтобы переплыть это озеро, постоянно поддерживая под собой водяную подушку, мне потребуется меньше сил, чем на то, чтобы заставить сто грамм воды повиснуть в воздухе.
Витя огляделся по сторонам, убедился, что на них никто не смотрит и протянул к Виоле руку:
— Смотри, что я еще умею!
Его руку, от плеча до кончиков пальцев, обволакивала непрерывно движущаяся вода! Тонкий слой, всего несколько миллиметров, но сплошной, покрывающий всю руку полностью. Текущий, играющий и переливающийся на солнце. Виола от удивления решилась дара речи и так и замерла с открытым ртом.
— Практический телекинез, — сказал Витя, — водяной скафандр. Чудесная защита от комаров и прочих насекомых. И кстати, так очень удобно мыться…
— И не надо никого звать потереть спинку!
— А мне и некого…
Кажется, помимо телекинеза он обладал и еще одним даром. Любой разговор сводить к тому, как у него все плохо. Даже сейчас, лежа на поверхности прохладного и ласкового Манжерока, подставляя лицо яркому солнцу, он не мог распрощаться с прочно угнездившейся в его душе грустью. И этой грусти Виола намеревалась дать бой любой ценой. Самой действенной тактикой было сменить тему, увести Витю прочь от дурных мыслей…
— А что ты чувствуешь, когда используешь свой дар?
Виола взяла Витю за руку, ощутив, как ток воды мгновенно изменился. Она набежала на ее руку волной, но тут же откатилась обратно и изменила свой ток, охватывая витину руку только до кисти.
— Напряжение! — подумав, ответил он. — Это похоже на чувство, когда ты напрягаешь глаза, всматриваясь в точку на горизонте. Важным становится только эта точка! Ты концентрируешься на ней и забываешь обо всем остальном. Чем дальше этот объект, тем сильнее ты всматриваешься в него, до рези в глазах, до тяжести в веках! А если он еще и движется, или их несколько… У меня так с водой. Ее много, она текучая, подвижная, бесформенная. А вот если я сам в воде — я чувствую ее по-другому, каждое ее движение. Но все равно это тяжело, все равно я концентрируюсь только на ней… И усталость постепенно наползает.
— А с твердыми предметами — проще?
— Гораздо. Но тут все зависит от веса. Согнуть монетку я могу походя, а вот поднять в воздух автомобиль — это уже надо сосредоточиться на нем и только на нем. Первое время, когда я только обнаружил, что могу манипулировать предметами и начал экспериментировать, мне очень тяжело давалось управление даже двумя монетками… Никак не мог удерживать концентрацию одновременно на двух предметах, даже находящихся рядом друг с другом, уставал страшно, до головных болей. А сейчас… Хоть десять монет, хоть двадцать! Главное, чтобы я их видел одновременно. Тяжелее всего мне вода давалась… Но и с ней в итоге худо-бедно освоился.
Виола, все так же лежа на спине, не спеша погребла к берегу, чувствуя, что начинает замерзать — в воде вряд ли было больше 19 градусов, и Витя поплыл следом за ней, не шевеля при этом даже пальцами. Было в этом что-то жуткое, не естественное, неземное… Так плывут крокодилы — не спеша, не создавая на воде даже ряби — лишь легонько раздвигая ее мордой и позволяя сомкнуться за хвостом. И так же как крокодил, Витя был опасен.
Не для нее, но опасен! Сама не отдавая себе в этом отчета, Виола стала загребать руками чаще.
Витя заработал руками, ускоряясь и догоняя ее.
— Я замерзла! — пояснила она, переворачиваясь на живот и прибавляя ходу. Теперь уже осознанно, действительно спасаясь от холода.
— Тогда поплыли быстрее. Я могу и не шевелиться, так даже быстрее будет, просто вокруг люди, их может насторожить, что я изображаю торпеду.
Выбравшись из озера, Виола наскоро отжала футболку и шорты и, сбегав в машину за деньгами, купила в расположенном поодаль летнем кафе лепешку, печеную в тандыре. Горячая, только из печи, лепешка и бутылка колы на двоих — пожалуй, это лучший обед на свете.
— А что самое большое ты можешь поднять? — вернулась к интересовавшей ее теме Виола.
— Не знаю. Никогда не искал своего предела.
— Бетонная плита?
— Легко! Хоть несколько.
— Грузовик?
— Пробовал как-то, когда еще только открыл в себе дар. Тогда — тяжело, но смог. Сейчас бы, наверное, без особых проблем.
— А дерево можешь из земли вырвать? С корнем! Как ураган!
— Не пробовал. Думаю, что могу. Но не буду. Это же дерево… Жалко его!
— А людей, значит… — Виола осеклась, поняв, что сболтнула лишнего, но Витя не изменился в лице.
— Людей — не жалко. Люди сами решают, вступать им на ту дорогу, на которой они могут пересечься со мной, ну, или с другими, кто может их убить. А деревья или животные — нет. Их жалко. Помнишь «Улицы разбитых фонарей»?
— Это сериал про ментов?
— Да. Его так в народе и называли: «Менты». Я в детстве смотрел его… Тогда не было такого засилья сериалов, как сейчас… И смысл в них был. И сюжет! «Менты» — это вообще классика уже, многие серии тянули на настоящую драму, а то и на триллер. В общем, там была одна серия… Сюжета уже не помню, помню сцену. Опера приходят в квартиру, где произошло убийство. В прихожей — два трупа с огнестрельными ранами и собака. Собака тоже мертва, тоже застрелили. Начинают сходу строить версии: «Убийца зашел, завалил сначала собаку, потом мужчину — выстрелом в грудь, потом женщину, которая пыталась сбежать, уже в затылок…» А нашедший тела поправляет: «Нет, собаку — я застрелил. Бросалась. Хозяев охраняла. У меня выбора не было». И тогда кто-то из главных героев и говорит: «Вот почему так? Лежат два трупа, а жалко — собаку!»
Виола поежилась, вспомнив, как Витя разделался с четырьмя напавшими на них парнями. Спокойно, без раздумий, без жалости… И поняла его. Это был их путь! Дорога, на которую они встали сами, считая себя достаточно сильными, чтобы эту дорогу им уступал любой встречный. И они ошиблись…
Было ли ей жаль их?
Не было.
Вот почему так? Лежат четыре трупа, а жалко их убийцу?
— И тебе никогда не хотелось узнать свой предел? — Виола снова свернула разговор прочь от грустного и страшного.
— Хотелось, — Витя пожал плечами, — но всегда было немного страшно.
— Почему страшно?
— Ну, во-первых, вдруг этого предела нет? Вдруг если я соберусь с силами, я смогу сдвинуть планету?
— Не, ну это уж…
— Фантастика? А держать самого себя на поверхности воды — нет? А выворотить дерево усилием мысли? Ну а во-вторых… Я всегда боялся себе навредить. Это же как штангу тягать, только напрягаешь не мышцы, а что-то другое. Можно надорваться! Растяжение связок — это больно. Порванное сухожилие — тем более. А кто знает, что я растяну, если попытаюсь поднять целый дом? Я устаю, когда использую свой дар. Когда я только начинал его осваивать, мне после упражнений с монетками бывало очень плохо. Головные боли, кровь из носа, лопающиеся сосуды в глазах. Я же не знаю даже природы своего телекинеза — вдруг я надорвусь, и у меня сосуд лопнет не в глазу или носу, а в голове? Инсульт, проще говоря.
— Да уж…
— А еще… Еще я иногда думаю о том, что вдруг мои способности не вечны? Вдруг они — как полоска маны в игре? Вдруг мне, как персонажу компьютерной игрушки отведено определенное количество заклинаний, и когда я их израсходую — я снова стану обычным человеком, лишенным своих способностей.
Я всегда старался быть как можно ближе к этому статусу «обычного человека». Никогда не позволял себе ребячеств вроде того, чтобы связать шнурки нахамившему мне в очереди человеку, проколоть колесо соседу, припарковавшемуся на газоне, или даже открыть дверцу холодильника и достать из него молока, не вставая из-за стола. Для меня все это — также легко, как ходить или дышать. Я могу это сделать, не напрягаясь, не задумываясь, но я никогда этого не делал. Всегда вставал за молоком сам! Но я всегда знал, что в любой момент МОГУ достать молоко усилием мысли. И лишиться этого — это как лишиться левой руки. Вот вроде бы и делаешь все правой, но… Нет, не та аналогия!
— Та, — перебила его Виола, — та, я тебя поняла.
— Исключение я только для плавания всегда делал. Надя любила плавать, а я — не умел. Когда мы отдыхали на море, она всегда заплывала далеко, даже когда оно было не очень спокойным. А я боялся ее отпускать — все-таки даже в периоды ремиссии она была не так сильна и вынослива, как ей хотелось бы. А плавать она очень любила… Я не мог сказать ей: «Надя, не заплывай далеко, это опасно!» Не мог лишить этого удовольствия! И не мог сказать ей, что плыву за ней просто потому, что боюсь за нее — она не любила, когда ее опекали, когда акцентировали внимание на ее болезни. Вот я и делал вид, что тоже люблю плавать… И что отлично умею это делать!
