— Что это у вас с пальцами? — спросил он словно между прочим. Петрушин не мог отказать себе в удовольствии повториться в эпилоге.
Михнюк не ответил, но, чтобы унять пляску, грубо придавил пальцы ладонью, крепко придавил — до побеления ногтей.
— Я вызвал вас для того, чтобы провести дактилоскопирование на предмет установления вашей причастности к убийству Ведниковой, — официально объявил следователь.
Михнюк молчал.
— Приступим.
Петрушин достал из сейфа бланк дактилокарты, коробочку с поролоновой прокладкой, тюбик с типографской краской, валик. Выдавил на поролон червячок краски, раскатал валиком.
— Начнем с правой руки. Промокните хорошенько большой палец. Так... А теперь давайте я вам помогу.
Петрушин взял палец Михнюка, вдавил в отведенное для него пространство на бланке, покатал с боку на бок. Неожиданно Михнюк с силой вырвал руку. Его заколотила дрожь.
— Не надо этого, не надо, только не это, — панически прошептал он и разрыдался. Петрушин совершенно не ожидал такой реакции.
— Я все скажу, — заикаясь и давясь словами, умолял Михнюк,— только не надо этого... Уберите, я не могу смотреть, уберите скорее! Мне это страшно!
Петрушин убрал дактилоскопические принадлежности обратно в сейф, вернулся на свое место и сел, подперев щеку кулаком.
— Рассказывайте, Михнюк, — разрешил Петрушин, переждав истерический пик.
— Я прошу занести в протокол чистосердечное признание. Я убийца. Я убил Лелю вот этой гирей, убил на кухне.
— Поясните.
— Я попал в трудное положение, безнадежное. Тесть дал две с половиной тысячи на кооператив. Нам очень нелегко было попасть в этот кооператив. И вот, когда надо было платить первый взнос, когда выходил уже последний срок уплаты, я проиграл эти деньги.
— На бегах, — подсказал Петрушин, чтобы продемонстрировать свою осведомленность.
— На бегах. Это был рок. Я не знал, что делать, не мог показаться жене на глаза. Я был загнан в угол, скрывался, хотел покончить с собой...
«Господи, какая старая история, как это скучно и ужасно»,— подумал Петрушин.
— И я решился. Пошел в тот единственный дом, где когда-то мог рассчитывать на помощь. Я умолял Лелю, ползал на коленях. Боже, перед ней на коленях! Я просил одолжить денег всего на полгода. Мне нужна была всего одна брошка из ее музея, одна паршивая брошка из ее вонючего ржавого ящика, из ее могильного склепа с бессмысленно похороненными драгоценностями. И она мне отказала, она стала вспоминать какие-то сорок рублей! Я целовал ей ноги, я предлагал сердце этому... саксаулу, этому... кактусу, этому... перезрелому помидору, — дебелое лицо Михнюка опять пошло пятнами, толстые губы стали мокрыми, обширные залысины покрылись испариной, длинные лохмы волос как-то сами собой свернулись в сосульки.
— Перестаньте, Михнюк, — брезгливо попросил Петрушин, сглатывая подступивший к горлу комок тошноты.
— Нет, не затыкайте мне рот! — закричал Михнюк. — Я имею право говорить! Я имею право быть понятым!
Неожиданно он затих и опять заплакал.
— Она меня пыталась прогнать, как собаку, — скулил он, давясь слезами. — За паршивую, вонючую брошку, которую она сама никогда не наденет и даже не вытащит из ящика. Какая нелепость! Как глупо все устроено! Я не мог простить ей унижения. Ведь и в прошлом мне приходилось унижаться перед ней, заискивать перед этим... пустоцветом, выросшим на жирном черноземе, чтобы угодить Анне Ивановне, чтобы она оставила меня в кружке, чтобы я имел возможность петь, заниматься делом своей жизни...
— Какие ценности вы взяли? — перебил Петрушин тошнотворную исповедь.
— Мне нужна была всего одна брошка, всего одна! Я перерыл все, но ключа не нашел, замуровали надежно. Я ушел ни с чем.
Петрушин достал из ящика стола бланк протокола допроса:
— Сами запишите, или мне это сделать?
— Я не могу, руки Дрожат... Пишите вы.
Петрушин принялся заполнять атрибуты титульного листа.
— С анкетой все без изменений? — походя поинтересовался следователь.— Женат... Не судим... Работаете там же...
— Нет, уволился недавно, — нехотя пояснил Михнюк.
— Что так?
— Нет перспективы.
— И где же сейчас трудитесь?
— В обществе охраны природы.
— Что-о? — изумленно выдохнул Петрушин. Михнюк в испуге отшатнулся. — И кем же вы там?
Михнюк замялся:
— Да пока на общественных началах. Посадочный материал заготавливаю.
— Тюльпан?
— Тюльпан.
— Почем штука?
— Когда как. Пятнадцать-двадцать копеек...
— Да нет же, Михнюк. Закупали вы по десять копеек, а сдавали в магазин по двадцать. Ваше счастье, что не успели всласть поработать на этой ниве. Впрочем...
А следы по гире оказались все-таки непригодными для идентификации. Правда, биологическая экспертиза дала заключение, что бурое пятнышко, обнаруженное на гире, — это кровь человека, II группы, то есть той же, что и кровь Ведниковой. А судебный медик подтвердил, что рана на голове потерпевшей могла быть причинена представленной на экспертизу гирей. Тоже немало. Ну и рассчитывать на след пальца Михнюка— это было бы уже слишком, такие подарки следователь получает не часто.
Дело № 23385.
— Еще раз повторяю: никаких денег я не брал и к этой афере непричастен, — отпирался Симонин.
— А показания Бурдина, Ускова?
— Не знаю. Не знаю, почему нужно верить этим жуликам, чем они заслужили доверие. Ни один документ я не подписывал и подлогами не занимался. А так, знаете, можно кого угодно...
— Но именно вы настаивали на расширении этого дела. Вот и Михнюка Павла Трофимовича недавно подключили к заготовкам.
— Я видел в этом деле полезную сторону и не, видел закулисной. Я был обманут.
— Ну хорошо, оставим это, — Петрушину надоело препирательство.— Давайте поговорим о другом деле. Вы ведь недавно сами оказались потерпевшим? Я имею в виду кражу коллекции.
— Да, был такой случай, — нехотя подтвердил Симонин.
— И что, ценная коллекция?
— Да как сказать...
— Она была зарегистрирована в отделе культуры?
— Нет.
— Почему?
— Для души собирал, не видел нужды в этих формальностях.
— В ней были монеты из благородного металла?
— Так... немного.
— Тогда вы обязаны были зарегистрировать,.
— Я этого не знал.
— Я слышал, что вы не настаивали на розыске? Разве не жалко?
— Я не очень верю в возможности розыска.
— Ну зря, Сергей Анатольевич, зря. А вот нашли вашу коллекцию.
— Нашли? — насторожился Симонин.
— Нашли, нашли, — с удовольствием сказал Петрушин. — Ваша фамилия помогла. Уж и не знаю, все ли, но и то, что нашли, — это, я вам скажу... Откуда такие деньги, Сергей Анатольевич?
— Я обязан отвечать на ваш вопрос?
— Этот вопрос уже к, обвиняемому, а не к потерпевшему, так что ваше дело.
— Ну что ж... Я собирал эту коллекцию всю жизнь. Я вкладывал в нее все, что у меня было.
— На такие ценности и двух жизней не хватит. Это же уникальные единичные экземпляры, им место в музее.
— Именно для этого и собирал. Я хотел вернуть их государству.
— Значит, если я правильно вас понял, вы отказываетесь от коллекции в пользу государства?
— Да, после моей смерти.
Петрушин позвонил по внутреннему телефону:
— Лена, пригласи, пожалуйста, Черняка.
Вошел пожилой аскетического вида мужчина.
— Лев Борисович Черняк, — представил Петрушин, — нумизмат, научный сотрудник музея. Мы попросили Льва Борисовича ознакомиться с вашей коллекцией. Послушаем?
— В коллекции представлены уникальные монеты, — приступил к оглашению своего заключения Черняк. — Талер Лжедмитрия, Гангутский рублевик — их было выпущено десять экземпляров. Рубль Константина 1825 года, известно всего несколько экземпляров. Судьба каждого прослежена вплоть до сегодняшнего дня. Штемпель этой редчайшей в мире монеты хранится в Эрмитаже. Рублевый ефимок Алексея Михайловича, в каталоге Спасского описано 34 экземпляра. Семейный полуторарублевик — уникальная монета.
— Лев Борисович, вы не могли бы оценить коллекцию? — попросил Петрушин.
— Это очень трудно, особенно одному, нужна комиссия. Официальных ценников нет. Подобные монеты оцениваются чрезвычайно дорого. Ну, если, например, взять цены международных аукционов, то семейный полуторарублевик потянет, пожалуй, тысяч на восемь.
— Вы слышите, Сергей Анатольевич? — обратил внимание Петрушин. — Сумасшедшие деньги, не каждому музею по карману. Ну хорошо... Вы ничего не хотите добавить, Лев Борисович?
— Я хочу сказать товарищу Симонину, что ставить свою фамилию на монетах — это варварство, это недостойно интеллигентного человека. Это... это все равно, что расписаться на лице Моны Лизы, — Черняк не скрывал негодования. — Вы опасный человек, ведь вы могли бы испортить бесценные памятники материальной культуры. Счастье, что монеты оказались фальшивыми.
