Она хотела продолжать, но Топоркова перебила ее:
– И это называется проверка?! Что же вы тогда проверяли?
– Прежде всего ознакомилась с делом…
– С делом,– презрительно фыркнула посетительница.– Обыкновенный бюрократизм! Не зря в газетах пишут! Для вас главное – бумажка!
Я видел, что беседа становится излишне горячей, и решил взять инициативу в свои руки.
– Послушайте, Нинель Савельевна, у вас имеется дача под Москвой? – спросил я.
Реакция оказалась противоположной той, какую я ждал.
– При чем здесь дача?! – взвилась Топоркова.– К моей даче ни Вера, ни мать не имеют никакого отношения! Это все Топорков и я! Только! От копейки до копейки! И пусть мамаша и сестрица не зарятся на нее!…
Я переглянулся с Ириной Александровной. Та, еле сдерживая возмущение, покачала головой.
– Хорошо,– примирительно произнес я.– Вы можете попытаться объясниться с матерью и решить полюбовно спор насчет той комнаты с верандой?
Смирнова хотела что-то вставить, но я остановил ее жестом.
– Лишняя трата времени и нервов,– решительно ответила Топоркова.– Как только мать сказала, что комната с верандой должна быть Вериной, я поняла: мы никогда не договоримся. Она еще в Москву написала мне. Не надо, мол, подавать в суд, позориться…
– Разумно,– негромко произнесла Смирнова.
Но Топоркова пропустила это мимо ушей.
– Между прочим, не преминула в том письме упомянуть о своих болячках. На психику давила. Но меня этими штучками не проведешь…
– И все же на вашем месте я попытался бы,– повтоhил я.
Ирина Александровна снова хотела что-то сказать, но ее опередила Топоркова.
– Хорошо, вызовите ее сюда! – воскликнула она.– Вызовите!
– Боже ты мой! – не выдержала наконец Смирнова, вскочив со стула.– Что вы говорите?! Да не вызовем мы ее! Не можем! – выкрикнула она в лицо Топорковой.
Я буквально опешил, потому что никогда не видел Ирину Александровну такой несдержанной.
– Это почему же?– зло прищурилась на Смирнову Топоркова.
– Нет вашей матери… Нет…– сказала с болью Ирина Александровна. И уже тише добавила: – Умерла Мария Филипповна…
В комнате воцарилось молчание.
– Как?… Когда? – наконец вымолвила Топоркова, приходя в себя от неожиданности.
Признаться, я тоже был поражен.
– Три месяца как похоронили,– сказала Ирина Александровна.
– Но почему… Почему я не знаю? – спросила Топоркова, растерянно переводя взгляд с меня на Смирнову.
– А куда вам было сообщать? – в свою очередь, задала вопрос моя помощница.– Вы даже не соизволили оставить сестре свой заграничный адрес…
– Ну да,– усмехнулась Топоркова,– дала бы она мне знать, держи карман шире… Небось рада была, что я ничего не знаю. И пока мы за рубежом, постаралась бы отхватить кусок пожирнее. Лучшие комнаты…
– Какие комнаты, о чем вы? – вздохнула Смирнова.– Ничего она не отхватит…
– Вы не знаете Верку…
– Вера здесь ни при чем,– сказала Ирина Александровна.– Дом сносят. Самое большое – через два месяца. Строят новое шоссе…
Посетительница так и застыла на стуле.
– Соседям вашей покойной матери уже выдали ордера в новые квартиры,– пояснила Смирнова.
– Значит, я ничего не получу? – только и вымолвила Топоркова.
– Получите, получите,– устало махнула рукой Ирина Александровна.– Причитающуюся вам часть суммы в виде компенсации за снесенное строение…
Топоркова задумчиво поднялась. Что ее заботило – смерть ли матери, потеря ли желанной комнаты с верандой,– я не знал. И, признаться, не хотел знать.
Когда она, процедив сквозь зубы что-то на прощанье, вышла из комнаты, мне показалось, что в кабинете стало легче и свободней дышать…
Некоторое время мы с Ириной Александровной сидели молча.
Я видел в окно, как Топоркова вышла из подъезда, села в их автомобиль. Машина медленно выехала со стоянки, свернула на дорогу и скоро исчезла из вида.
– Как это можно…– нарушила молчание Ирина Александровна.– Даже не спросила, от чего умерла мать, как… Где похоронена… Не пожелала отдать последнюю дань – поклониться холмику, под которым она лежит…– Смирнова грустно покачала головой.– А может, это и к лучшему. Нечего ей там делать… Да и зачем оскорблять память матери?…
Зорянск позади. Вот уже два года я в новой должности – прокурор Южноморска, города большого, курортного.
Стояло жаркое лето. Много отдыхающих. На пляжах – не пройти. А скорые поезда, воздушные и морские лайнеры доставляли все новых и новых курортников.
По вечерам набережная и бульвары походили на праздничный карнавал. Фланировали толпы разодетых людей, в парках играла музыка. Перед кафе и ресторанами выстраивались длинные очереди. Казалось, что город все время бодрствует: его улицы засыпали ночью лишь на три-четыре часа, чтобы с рассветом снова проснуться и начать новую бурную жизнь.
Санатории, дома отдыха, пансионаты, гостиницы, а также квартиры многих граждан, времянки, сараи и даже дворы частников переполнены организованными и «дикими» курортниками. Для многих было недосягаемой мечтой попасть в гостиницу «Прибой». Старинное здание с портиками, колоннами и кариатидами. Просторные номера в любую жару хранили успокоительную прохладу; глаз радовали мрамор и медь лестниц, лепные украшения и хрусталь люстр. Ко всему прочему, она располагалась на Капитанском бульваре, славящемся каштановыми аллеями. А до набережной с ее великолепными пляжами было три минуты ходу. Поэтому в «Прибое» останавливались ответственные командированные, известные артисты, прибывшие на гастроли, или маститые режиссеры, приехавшие снимать фильм, хотя в Южноморске было немало современных гостиниц, построенных по последнему слову архитектуры – бетон, стекло, алюминий.
В один из последних дней июля в номере люкс «Прибоя» поселился гость из Москвы, Сергей Николаевич Виленский. Ему было лет пятьдесят. Высокий, подтянутый, с волевым, но несколько утомленным лицом, с сединой в каштановых волосах, Виленский появлялся на людях всегда тщательно одетый, чисто выбритый и благоухающий дорогим одеколоном. Облик его довершали защитные очки в тонкой золотой оправе, сработанные явно где-нибудь во Франции или Италии.
Виленский занимал, по-видимому, немалый пост, о чем говорило наличие сопровождающего его не то секретаря, не то референта по фамилии Зайцев. Роберт Иванович, молодой человек лет двадцати пяти, поселился тоже в «Прибое», но в скромном номере. Каждое утро с портфелем-дипломатом он появлялся на этаже Сергея Николаевича и, справившись у дежурной, у себя ли патрон (так он называл Виленского), скромно стучал в его дверь. Зайцев же и распоряжался насчет завтрака, который доставляли Сергею Николаевичу в номер, сам приносил ему свежие газеты и минеральную воду, сопровождал на прогулку, держась с начальником почтительно и предельно внимательно.
Обедал и ужинал Виленский в ресторане гостиницы. При этом неизменно присутствовал и Роберт Иванович.
Поужинав, Сергей Николаевич в зале не задерживался, и Зайцев оставался один,– видимо, парню было некуда себя деть. На второй или третий вечер он познакомился с солистом инструментального ансамбля «Альбатрос», развлекающего посетителей ресторана.
Антон Ремизов – так звали певца – сразу обратил внимание на Виленского и его референта, потому что метрдотель проявлял к ним особое внимание и даже сам директор ресторана почтительно появлялся возле их столика.
Зайцев, проходя мимо оркестра, бросил какую-то одобрительную реплику. Ремизов, отдыхая после очередной песни, подсел к Роберту Ивановичу. Перекинулись несколькими фразами. На следующий день они случайно встретились на Капитанском бульваре, подошли освежиться к павильончику «Пепси-кола». И сразу нашлась общая тема – джаз. Зайцев оказался большим знатоком современной эстрадной музыки. Через час оба чувствовали себя как старые знакомые.
– В Южноморске впервые? – поинтересовался Антон.
– Впервые,– кивнул Зайцев.– Правда, в прошлом году был с патроном в соседней области. Все думал, заглянем сюда на недельку. Куда там! Не до отдыха было… Да ты, наверное, слышал…
Они уже перешли на «ты».
– Так это твой шуровал? – вскинул брови Ремизов.
Референт Виленского молча кивнул в ответ. Солист «Альбатроса» посмотрел на своего нового приятеля с уважением.
Дело в том, что в прошлом году в соседней области работала комиссия из Москвы, проверяя местные гостиницы. В результате кое-кто лишился теплого местечка, а на некоторых были заведены уголовные дела. В «Прибое» это событие обсуждали все – от уборщиц до директора. Одни громко, вслух, другие – трагическим шепотом. Потому что и в этой привилегированной гостинице роскошные номера нередко предоставлялись, если в паспорт была вложена всесильная полсотенная…
