— Эту срань будешь поить?
— За хорошее поведение положено, — смутился Санек.
Выколачивание денег из родичей далось Толяну с трудом, он побагровел, пересыпал речь матерком и срывался на крик. Что-то у него не заладилось с сеструхой, и он несколько раз повторил на истерической ноте:
— Только до четверга! Пойми, я в цейтноте, блядь!
Санек чокнулся с Таиной, на что она не обратила внимания.
— Некультурный человек, правда, Тая? Родную сестру каким словом называет.
В черных, с синеватым отливом, удивительных глазах промелькнул намек на улыбку: оценила его натужное остроумие.
— Да, сейчас, — непререкаемо бухтел в трубку Толян. — Именно среди ночи… Пойми, цейтнот… Куда ты пойдешь? Куда ты пойдешь, тебе ходить никуда не надо. Да, представь, знаю… Не зли меня, сестричка, я ведь не всегда добрый…
Наконец уломал, щелкнул телефонной кнопкой.
— Все, — бросил с облегчением. — Можешь ехать, Маньяк. Сегодня твой день.
— Сейчас ночь, — поправил Санек. — Не-е, ну если ты угрожаешь…
— Я не угрожаю.
— А почему ты о каких-то двадцати штуках балабонил, когда должен тридцать? Как минимум.
Толяна из багрянца кинуло в бледноту, но он сдержал себя.
— Все, что есть в доме, все до копейки. Падлой буду.
Санек обернулся к девушке.
— Как считаешь? Взять двадцатник, остальные в запись?
— Боже мой, — сказала Таина. — Когда же кончится этот балаган?
— Не понял. Что советуешь?
— Не будь малахольным. Гадину надо приколоть. Она же не успокоится.
Санек не улавливал, говорит она всерьез или блефует.
— Ребята, — осторожно вмешался привязанный. — Вы это, не зарывайтесь. Я же рогом не упираюсь.
— У тебя рога больше нет, — сказал Санек. — Я его отпилил, — опять обратился к девушке: — Посидишь с ним полчасика? Смотаюсь туда-сюда. Он на Яузской живет. Это мигом.
— С какой стати? Вдруг он меня изнасилует?
— Как он тебя изнасилует? Он же связанный.
— Тогда Галке позвони, пусть приедет. Одна с ним не останусь.
— Ну чего ты, Тая, заводишься? Шарахну его по башке — и все дела.
— Эй, Маньяк, — опять встрял Толян. — Не суетись. Куда я денусь? Мне бы только отлить.
— Перебьешься.
— Тогда дай водки.
— Не называй меня Маньяком.
— Ладно. Дай стакан, чего-то тяжко внутри.
— Не давай, — сказала Таина.
— Почему? Пусть выпьет. Он же сотрудничает.
— Нет, — Санек встретился с ней глазами и поразился выражению мертвящей, ледяной скуки на ее лице. Не лицо, а маска презрения. Он не был уверен, что это выражение относится к одному только Толяну. Может, и к нему тоже.
— Он что, сильно тебя обидел?
— Не говори о том, чего не понимаешь, дружок. Как может обидеть животное?
Задела самолюбие Толяна.
— Ах ты, сучка порченая! Ты же кончила, пока я тебя мял. Скажешь, нет?
Ответа не услышал, потому что Санек обрушил ему на череп металлическую дрель. Толян слабо дернулся и в беспамятстве свесил голову на грудь.
— Ну чего? Побежал за бабками?
— Беги, — разрешила Таина.
На другой день вечером Санек навестил в больнице изувеченного другана. Клим передвигался на костылях, но выздоравливал потихоньку. Через неделю обещали снять гипс. Главная новость: глаз у него оказался целым, хотя чуток перекосился к носу. Врач сказал, что, возможно, со временем какой-то процент зрения в нем восстановится. По этому поводу они с Саньком выпили на лестничном переходе, где кучковались курильщики. Санек принес с собой буты-лец коньяка и кое-какую закусь в пластиковых упаковках. Впрочем, и без того в больничной тумбочке Клима был продовольственный склад. Мать таскала жратву с утра до ночи. Клим не успевал поедать. Выпивать на лестнице приходилось с опаской: мог застукать кто-нибудь из больничного персонала.
— Здесь с этим строго, — объяснил Клим, — засекут, сразу коленом под зад. А куда я на костылях? Вот рядом коммерческое отделение, там, конечно, повольнее. Ханку хоть вместе с супом дадут. Медсестры услужливые, масса-жик сделать и все такое.
— И скоко там за постой?
— По стольнику в сутки.
— Могу ссудить.
— Не-е, не надо. Я привык. У нас народец попроще и отношение более человеческое. Другое дело, лекарств никаких нет, кроме марганцовки. Но мне лекарства ни к чему.
— Как знаешь, — Санек украдкой отпил из глиняной больничной чашки с обколотыми краями. — А то можно устроить. Будешь болеть, как белый человек.
— Сань, — оживился Клим, — чего тебе скажу. Я тут застолбил одну врачиху. Ну, блин, веришь ли, бабак как лошадь. Стати ядреные, глазищи горят. Я ей намекнул, что костыли для любви не помеха.
— А она что?
— Хохочет. Сделала вид, что не поняла. А сама вся дрожит. Не-е, Сань, я на нее без слез глядеть не могу. Но немного в возрасте. Наверное, лет за пятьдесят. Седая вся, Сань, и при походке колышется, как волна. Я, Сань, гадом буду, если ее не уделаю.
Саньку не нравилось настроение друга. Он уже рассказал вкратце, как отбил бабки, но его рассказ почему-то не произвел на Клима сильного впечатления. Санек подозревал, что вместе с ногой и глазом у кореша что-то повредилось в черепушке. Про эту врачиху, Дору Викторовну, он третий раз принимался заново говорить. При этом со все более живописными подробностями. Саньку надоело его слушать, и он сообщил, что хочет месячишко покантоваться за городом, на даче у стариков, пока все не уляжется. Там его вряд ли достанут. У отца шесть соток в глуши, аж за Волоколамском. Туда нормальные пацаны не заглядывают, а местных он всех знает как облупленных. Есть у него там агентура. Если появятся чужаки, обязательно предупредят.
— Тебе тоже, Клим, надо бы остеречься. На тебя Толян первым дело выйдет.
— Плевать, — беззаботно отмахнулся кореш. — У нас внизу ОМОН дежурит. Полный, блин, отпад. Этих не купишь. Чугунная отливка. Я к ним сходил покурить, ну, так, познакомиться на всякий пожарный, — чуть вторую ногу не сломали.
— За что?
— Да ни за что. Чтобы не маячил… Слышь, Сань, может, познакомить тебя с врачихой?
— Зачем?
— Как зачем? Свой человек в реанимации, всегда пригодится.
Допили сосуд — и Санек проводил друга в палату. Кроме него, там лежали еще трое — старик с переломом шейки бедра, пожилой дядька со сломанной рукой и черноусый молодой хачик по имени Зундан. У хачика дела были плачевные. Он ночью куда-то спешил на станции Москва-Сорти-ровочная и, видно, был под балдой, неаккуратно спрыгнул с платформы и сломал обе пятки. Это само по себе неприятно, так вдобавок, пока валялся на путях без сознания, обчистили под ноль: не осталось ни документов, ни копейки денег. В Москве он был проездом, похоже, с разведкой, и за помощью ему обратиться было не к кому. Но и это не все. В отделении кончились казенные костыли, хачика поставили на очередь (если кто выпишется или помрет), и вот уже третью неделю, загипсованный на обе ноги, он лежал в постели, как прикованный, не мог даже добраться до туалета. По национальности Зундан был турок, хотя зачем-то выдавал себя за таджика. Саньку стало неловко, когда увидел печально сияющие глаза несчастливца: он уже который раз обещал купить костыли в аптеке и опять запамятовал.
— Извини, старина, — повинился перед хачиком. — Соображал ка совсем развинтилась. Был рядом с аптекой, из башки выдуло.
— Ничего, — трагически улыбнулся Зундан. — Не волнуйся, Саша. Скоро Климушку выпишут, он свои оставит.
— Не раньше, чем через две недели, — уточнил Клим. — Ты за это время весь провоняешь.
— Не провоняю. Меня Оленька спиртом протирала.
Хачик держался мужественно, вся палата его жалела.
Подкармливали, поддерживали морально. Но с костылями надежда, действительно, только на Санька с Климом. У стариков откуда деньги? Они каждый день подсчитывали, сколько сэкономили на больничной жратве. Сумма набегала немалая, но на костыли не скопишь. «В прежние времена, — вспоминал Иван Иванович, который сломал бедро, осту-пясь в подъезде, — когда я работал на кафедре, я бы тебе, сынок, целую инвалидную коляску справил, а нынче сам знаешь, чего у нас в России творится. Радуйся, пока живой».
— «Реформа, — солидно поддерживал слесарь Фомин, поломавший руку, когда пьяный разгружал машину с кирпичом. — Надо терпеть».
— Может, коньячку примешь? — спросил Санек. — Тут осталось на полпальца.
— Приму, — обрадовался турок. — Коньяк боль снимает.
— Только не ори среди ночи, что срать хочешь, — предупредил Клим.
— Не буду орать, — уверил турок, — Я все дела уже сделал.
Вскоре Санек распрощался с друганом, пообещав навестить денька через три-четыре. Вышел из больницы в теплый, августовский вечер. Был не пьяный и не трезвый, но на душе кошки скребли. Уселся в «жигуленок», закурил, оста-вя дверцу открытой. Хорошо думалось в вечерней тишине.
