Единственное, чего Горбань никак не смог вспомнить, куда потом делся этот черт с рогами, которого он видел утром в бараке рядом со своей койкой?
Может, действительно, прошел через стену туалета, хотя Горбань потом тоже пытался пройти его же путем через стену, долго искал доску, которая должна была отходить, чтобы пропустить его, но ничего не нашел. Все доски были прибиты намертво большими гвоздями, и ни один из них не выходил из своего гнезда.
Потом Горбаня опять стали посещать сексуальные картины, воспоминания о его постельных упражнениях, которые он безуспешно пытался прогнать, чтобы не сойти с ума, хотя он уже сам замечал, что неадекватно реагирует на многие вещи, например, на свое участие в казни пятерых уголовников. Ему уже стало казаться, что это не кто иной, как он, их казнил, что это он — тот самый черт. Такое раздвоение личности не пугало его, а, наоборот, давало надежду на благополучный исход дела.
«Буду „косить“ до посинения! — решил он. — Лучше в дурной зоне всю жизнь просидеть, чем „пятнашку“ на „особняке“.
Глубокой ночью он, наконец, забылся в тяжелом сне, а проснулся от того, что ему забили чем-то мягким рот и заклеили его пластырем или липкой изолентой.
Когда с него сорвали брюки, он решил, что его опять будут насиловать, но вместо мужского члена в его зад ворвалась такая раскаленная жуткая боль, что сердце его не выдержало и разорвалось. Дикий крик, рвавшийся из груди, кляп не пустил дальше себя. Никто ничего не услышал.
Казнившие Горбаня, мгновенно исчезли, не позабыв привести его тело в надлежащий мирный вид: кляп был вынут, брюки надеты.
Горбань лежал с широко раскрытым в последнем крике ртом, с так же широко раскрытыми глазами. И любая медицинская экспертиза дала бы один единственный ответ: инфаркт…
Игорь Васильев спал, как младенец, безмятежно и со счастливой улыбкой на устах. И безо всяких сновидений. Впрочем, сновидения, наверное, и были, но он их не помнил совершенно, а значит, их вроде и не было.
Но проснулся Игорь от того, что ему показалось, будто кто-то на него смотрит.
Он открыл глаза и убедился в том, что предчувствие его не обмануло даже во сне. На него, действительно, смотрел, не отрывая взгляда, Котов. Смотрел с каким-то сожалением, будто знал что-то такое, чего Игорь даже в самом страшном сне не мог бы увидеть.
— Я занял твою койку! — пробормотал сонно Игорь. — Уже пора на завтрак? Мне Вася приказал здесь ночевать, я не по своей воле.
— Чтобы исполнить свой замысел, Бог создал человека как сосуд, — заговорил Котов, ласково улыбнувшись. — „Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что же, если Бог, желая показать гнев и явить могущество Свое, с великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели, дабы вместе явить богатство славы Своей над сосудами милосердия, которые Он приготовил к славе над нами, которых Он призвал не только из иудеев, но и из язычников?“
Глаза Котова заблестели, и весь он просветлел лицом.
Игорь лежал на его койке и никак не мог сообразить: то ли он еще спит, то ли опять Котов блажит.
„Не помогли ему в больничке! — подумал Игорь. — Может, его от другого лечили? Сколько таких придурков в лагере? Вася намекнул, что половина. Или это Дарзиньш намекнул?“
Разницы не было никакой, и Игорю оставалось лишь лежать и слушать откровение Котова:
— В сосуде, имя которому человек, есть три части. „Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух, и душа, и тело во всей целости да сохранятся без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа“.
Игорь бодро вскочил на ноги и надел башмаки, тяжелые и грубые, „говнодавы“, как их называли в зоне.
— Ты мне решил заутреню устроить? — сказал он и сладко зевнул. — Я убежденный атеист! Меня ни христианство, ни иудаизм, ни буддизм, ни мусульманство не прельщают. С чего это на тебя нашло с утра пораньше?
Свет на лице Котова мгновенно погас, и он тоскливо произнес:
— Сон я плохой видел сегодня ночью…
Он умолк, и Игорю пришлось его подтолкнуть к дальнейшему повествованию, иначе долго пришлось бы ждать.
— Если начал, то либо рассказывай, либо пошли умываться, скоро на завтрак.
— Не хотелось бы тревожить твою душу, но если ты так хочешь… — Котов на несколько секунд замолк, потом, не дожидаясь напоминания Игоря, продолжил: — Решил я „сделать ноги“ от „хозяина“. В заборе уже дыру проделал, только хотел в нее нырнуть и дать тягу, смотрю, ты мне в глаза глядишь, недобро, нехорошо. В упор и через оптический прицел винтовки. Мне, по сути, и видеть тебя не положено, а я вижу, ну прямо как вот сейчас смотрю тебе в глаза. И бежать не могу, да и некуда уже, смерть сама приходит, к ней не бегают. И молю я тебя мысленно: „Не убивай, пощади!“ Криком кричу, но губы не разжимаются, язык не повинуется, одни глаза вопиют к тебе, но ты не внемлешь, чувствую, колеблешься, убивать, мол, или не убивать…
— И к чему мы с тобой пришли? — с иронией произнес Игорь. — Договорились полюбовно, али как?
— Убил ты меня, Игорь Васильев! — вздохнул Котов. — Не дрогнула у тебя рука, не ошибся глаз, не свело судорогой палец на спусковом крючке. Хорошо ты стреляешь! — вздохнул Котов. — Прямо между глаз влепил ты мне пулю. Спасибо, хоть не мучился!
Игорь вгляделся в него, но не заметил, чтобы Котов шутил или притворялся. На полном серьезе говорил, с тоской, обреченно. А в глазах его прочно угнездилась покорность. „Чему быть, того не миновать!“
— Это ты в больничке не то лекарство съел! — пошутил Игорь. — Вот тебе и снится всякая ахинея.
Но Котов шутки не принял.
— Тело человеческое — смертно! — вздохнул он. — Вращается оно в физической сфере и воспринимает предметы физической сферы, в том числе и пулю. Дута человеческая уже вращается в другой сфере, в психологической, занимает область умственных способностей. Только душой мы воспринимаем то, что принадлежит психологической сфере, уму, сознанию и подсознанию… Но есть еще человеческий дух, самая глубинная часть человека, сердцевина его. И имеющий его соприкасается с Богом, ибо Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть! И копит знания в уме не для самих знаний, а только для их применения. В послании ефесянам сказано: „И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах наших Господу, благодаря всегда за все Бога и Отца. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, повинуясь друг другу в страхе Божием“.
Игорю стало не по себе.
„Неужели через пять лет отсидки я стану таким же сумасшедшим? — подумал он с отвращением. — Когда он трахал малолетних детей, вот тогда ему надо было вспоминать о Библии, о Новом Завете, а не искать утешения в вечной книге, когда прищучили! Поздно душу спасать. Еще меня определил в палачи. Кому ты нужен? Через год совсем свихнешься и руки на себя наложишь. Небось каждую ночь детские тельца снятся, мерзавец!“
Котов усмехнулся и ответил Игорю на его мысли:
— Грешен я, грешен! Жизни не хватит искупить грехи мои. В человека вошел грех раньше, чем он успел принять Бога в свой дух как жизнь. „Посему как одним человеком грех вошел в мир и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили. Ибо и до закона грех был в мире; но грех не вменяется, когда нет закона“. А теперь грех умертвил дух человека, сделал его врагом Бога. А потому и тело его превратилось в обитель греха. И не слушает он увещеваний, посланных еще римлянам: „Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, чтобы вам повиноваться ему в похотях его; и не предавайте членов ваших греху в орудие неправды, но предоставьте себя Богу как оживших из мертвых, и члена ваши Богу в орудия праведности“. В греховном состоянии человек не может принять Бога, потому что грех наносит ущерб всем трем частям человека: телу его, душе его и духу его.
Не обращая больше внимания на Игоря, Котов повернулся на сто восемьдесят градусов и ушел мыть и чистить все помещения к приходу начальства.
А у Игоря даже голова заболела от слов Семена Котова. Вера в Бога впитывается если не с молоком матери, то в общении с той средой, где искренно верят. А где было набираться Игорю благости, если в детский дом нога священника ни разу не ступала.
Он быстро помчался в барак, взял полотенце, умылся, почистил зубы и побежал догонять свой отряд, который уже находился в столовой.
Его появление было встречено одобрительным гулом. Особенно рад был Пан.
— Ты — гений! — заявил он, выражая общее мнение. — Быстро ты раскрутил Горбаня!
— Пока что он признался лишь в том, что трахнул обезглавленное тело Полковника, — сообщил ему тихо Игорь. — И только. Вполне возможно, что убийца другой человек. Может быть, он даже из нашего барака.
