— Он рискует несколькими миллиардами долларов, и, если он не добьется этих контрактов по аэродинамическим трубам, он погиб. У него нет выхода.
— А что ты скажешь обо мне?
— Я думаю, он видит шанс заполучить команду «Формулы-1» за просто так, и он хотел бы наложить лапу на программы Алистера.
— Я имею в виду: если, предположим, это сделала я?
— Убила Фила?
— Эта команда, которую, как ты обвиняешь меня, я пытаюсь подарить Сэму, стоит огромных денег. И ты знаешь, что у меня с Филом не было физических отношений. Так что налицо два мотива. И еще тебе известно, что Алистер в ночь своей гибели был здесь. Может, ты еще не знаешь, что я порвала с ним.
— Я этого не знал.
— Мы встречались — это деликатный, я полагаю, способ описать наши отношения — дважды после гибели Фила, и это было ужасно. Когда Фил был жив, я как-то могла жить с Алистером, убеждая себя, что этим я смогу сохранить семью. Не бросая Фила. Это была просто физическая сделка. Да, правильно. Алистер не Бог весть что внешне, но он был добрым. И он обожал меня. А когда тебе одиноко, это качество в мужчине может быть очень привлекательным. Даже если знаешь, что ты — ничто, но тебя все равно обожают. Даже если ты его не любишь. А когда умер Фил, все эти доводы утратили силу, а отношения превратились в обузу, да еще и без любви. И если тебе повезло не знать, что это такое, позволь сказать, Форрест, что это ужасно — заниматься любовью, не любя, лишь бы заполнить пустоту. Потому я покончила с этими отношениями. Алистер этого не хотел, настаивал на том, что придет снова. Мы с ним как раз все это обговорили в ту ночь на этой кухне. Он сидел на твоем месте, а я говорила ему, что не люблю его. Кроме того, — сказала Сьюзен, вставая и подходя к окну, но не глядя на меня, — было кое-что еще. Я сказала ему, что люблю тебя. Люблю тебя, Форрест, с первого момента, как ты вошел сюда. Такого вот глупого, какой ты есть. Не может ли это быть самой подходящей причиной для Алистера, чтобы разбиться вдребезги?
— Не знал этого, — сказал я.
— Да ты не знал и не знаешь до сих пор. Тебе нравится верить во всю эту техническую галиматью. Компьютеры и как ты еще там говоришь — «плавное включение»? Ты веришь в эту высокотехнологическую белиберду, потому что не можешь обеими руками найти, где у тебя сердце. Тебе не приходило в голову, что Алистер мог просто быть расстроенным, мог просто слишком быстро гнать машину? Я до сих пор не верю, что Фил погиб в результате несчастного случая. Но другого объяснения нет, ведь так? Нет правдоподобной версии. Я помню, как был расстроен Алистер, когда уходил. Если хочешь винить кого-то, вини меня.
Сьюзен повернулась и посмотрела на меня холодно, как игрок в покер. Я поднялся и обнял ее, а она зарыдала в приступе боли, которую до сих пор сдерживала.
— Ты подонок, Эверс! — выкрикнула она, захлебываясь от слез. — Ты такой тупой, безнадежный негодяй. Ты вправду не пользуешься той дрянью, которую рекламируешь?
За ее плечом в кухонное окно я увидел Джереми, направляющегося к нам. Пора ехать.
На взлетной полосе стоят Грегори Пек и Тревор Говард. На них строгие костюмы 50-х годов, в тонкую полоску и с широкими лацканами, и оба хотят выпить по чашечке крепкого кофе. Сквозь трещины в бетонном покрытии пробивается трава, на крышах ангаров — ржавые дыры, а на заднем плане виднеется старая армейская столовая.
Ветер гуляет вовсю над этим широким полем. Только ветер да еще эти двое мужчин, которые стоят на пустынной взлетной полосе, прислушиваясь к ветру.
Потом слышится глухой шум в отдалении, вот он переходит в грохот, и задрожала земля, когда эскадрильи «Ланкастеров» и «Б-17» заполнили небо над головой, а мы снова оказываемся на земле, где Тревор Говард — тогда еще мальчишка с шестью неделями тренировок в Королевских ВВС за плечами — въезжает в главные ворота на джипе, отдает честь и кричит:
— Где здесь, к чертям собачьим, штаб?
В конце фильма, после того как их закадычные друзья погибают, а война заканчивается, Тревор Говард и Грегори Пек стоят на потрескавшейся и выветренной полосе, бегущей через фермерские кукурузные поля, и ветер раздувает их волосы и шевелит полы пиджаков. Потом они исчезают и остается только взлетная полоса, пересекающая кукурузные плантации, а ветер шевелит кукурузные стебли.
Так, должно быть, все и происходило, когда в 1948 году Ассоциация гонщиков решила использовать старый аэродром бомбардировочной авиации для первых послевоенных гонок «Гран-при» в Британии.
Первая гоночная трасса в Сильверстоуне проходила по краю взлетного поля по старой дороге вдоль периметра аэродрома. На середине она сворачивала на главную взлетную полосу и шла по ней, потом делала U-образный поворот назад, к краю поля. Далее трасса шла по периметру и переходила уже на противоположную сторону поля, чтобы вновь вернуться на главную полосу, только теперь с другого конца. Она доходила до середины поля и делала U-поворот назад к дороге по периметру. В конце этих поворотов Ассоциация установила брезентовые щиты, чтобы уберечь гонщиков от неприятного зрелища на случай, если какая-либо другая машина, участвующая в гонках «Гран-при», вдруг на всей скорости врежется в ограждение. Это была первая в мире попытка уйти от реальной жизни.
С воздуха Сильверстоун по-прежнему выглядит как старый аэродром. А на самой земле приходится тщательно присматриваться, чтобы отыскать следы аэродрома на том месте, которое называется теперь «служебные площадки» «Формулы-1». Но старая взлетная полоса (в сорок восьмом ее называли «Сигрейв» и «Симэн» — в зависимости от того, садишься ли с севера или с юга) все еще цела, как и ангары для бомбардировщиков, которые не попали под снос при строительстве жилья и помещений для участников «Гран-при». По-прежнему в тихий день посреди недели есть что-то такое в открытом пространстве да в бездонном небе, напоминающее, что колыбелью британского «Гран-при» была военная машина.
Я люблю это место. Сильверстоун — это мой родной автодром и сердце британских автогонок. По духу и сути он ближе к Бирмингему, чем к Лондону, и тут целое наслоение исторических пластов, если сумеешь внимательно присмотреться. Ангар «Прямой», как вы догадываетесь, внутри себя вмещал целое скопище бомбардировщиков. Населенные пункты Клаб и Вудкоут были так названы в честь клуба Ассоциации гонщиков в Пэл-Мэл и ее загородного клуба в Вудкоуте и Суррее. Глубже, в лесах между Бекетс-Корнер и Чейпл-Керв лежат развалины часовни Томас-а-Бекет. Ее снесли бульдозером, чтобы очистить трассу для бомбардировщиков. Как говорят в местных пабах, часовня была сооружена, чтобы задобрить семью потомков святого Томаса, заколотого на алтаре Кентерберийского собора в 1179 году. Заговор, к которому вполне мог приложить свою кровавую руку мой предок, Эверард Норфолкский, поскольку король вскоре после этого убийства дал ему половину Норфолка.
А Стоув назван в честь особняка XVII столетия, принадлежавшего герцогу Бэкингему, и сейчас именуется Стоув-Скул. Эбби-Керв и двойные повороты у Лаффилда своими названиями уходят к монастырю Лаффилд XIV века. А краеугольный камень монастыря, первоначальный Сильвер-Стоун, был алтарем, на котором друиды проливали при лунном свете кровь жертв.
Так что старая макушка холма, снесенная при строительстве аэродрома, оказалась как раз отличным местом для трассы «Формулы-1». Тут всегда ощущался какой-то налет крови и магии.
Было раннее утро четверга, и туман все еще висел над холмами. Но я выехал не слишком рано.
Легковые автомобили и автобусы, громоздкие фургоны, звенящие бутылками с выпивкой и посудой, уткнулись носами в хвосты самых мощных в Европе тягачей, разрисованных эмблемами своих спонсоров и напичканных самой мудреной электронной аппаратурой. Они терпеливо ползли шаткими «караванами» на свой ежегодный выезд на поля за автодромом. Все медленно продвигались вперед к заветной цели — левому повороту с дороги А43 на старый аэродром. Цирк космического века — «Формула-1» — процессия творцов маркетинга, механиков, физиков, менеджеров, инженеров-электронщиков, журналистов, «деятелей» рекламы, девочек, «Мальборо», группы телерепортеров, чиновников, болельщиков, собак и кошек и в придачу к ним один гонщик — все это прочно застряло в дорожной пробке, длинной, как сама Британия.
Я внимательно осмотрелся по сторонам, проверил пристяжной ремень и рванул «астон-вираж», который «Форд» одолжил мне в рекламных целях, на травяной газон. Зад слегка забуксовал в кювете, и я направил машину вперед, не отпуская ногу от газа. Машина перестала вилять, а впереди, в двадцати метрах, был заметен бетонный водосток. Не останавливаясь, со скоростью около семидесяти пяти, вошел в выемку, которая не выглядела очень уж гостеприимной, но, к счастью, оказалась достаточно широкой. Караван как раз перед эти водостоком чуть сбавлял скорость на подъеме, и я крутанул руль влево и вправо на пятачке твердой поверхности, там, где и нога едва уместится, и снова выскочил на газон, так и не снимая ногу с педали газа, двигатель ревел, подталкивая стрелку к красной отметке, за мной взлетали куски дерна, а я усмехался. День сегодня обещал быть великим.
