— Я только хотела сказать, — продолжила Рошель, — что вы были изумительны.
— О чем вы?
— О Сиднее. Я смотрела по телевизору все трансляции с Олимпиады, но особенно — соревнования по гимнастике.
— Неужели?
— В первую же минуту, когда я вас сегодня увидела даже в этих огромных очках, мне почудилось что-то знакомое… Я почти уверена, что это ваш подбородок, ваша манера держать его. В последнюю секунду перед первым прыжком на нижний брус вы делали особое движение головой, решительно выставляя подбородок чуть вперед.
— Мне никогда раньше об этом не говорили, — заметила Николь. — Я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду.
— Я сама занималась гимнастикой в школе и даже в колледже, но мне было до вас далеко. Однако я горячо болела за вас. — Рошель восхищенно улыбнулась, словно забыв, в каком положении оказалась. — Не знаю, как случилось, что вы так резко изменили свою жизнь и теперь занимаетесь этим… Но уверена, что на то были веские причины. В жизни каждого из нас порой происходят самые неожиданные перемены, так ведь?
— Верно, — отозвалась Николь.
— Но самое главное не это. Я считаю, что вас тогда обокрали, — заявила Рошель.
И Николь внезапно почувствовала… Что она почувствовала? Наверное, печаль. Грусть. Печаль о том, что произошло с ней в Сиднее. Грусть из-за всего, что случилось с ней позднее. Подумала, насколько иначе могла бы сложиться жизнь, выиграй она тогда золото. Где она была бы сейчас? Уж точно не здесь, в подвале чикагского особняка.
И ко всем этим эмоциям примешивалась еще одна. Она была тронута.
— Спасибо, — искренне произнесла Николь. — Спасибо, что сказали мне об этом. Я тоже была в этом уверена, но самой о подобном не принято говорить вслух. Все просто посчитают, будто ты обиженная неудачница, не умеешь достойно проигрывать.
— Вы и тогда показали высший класс. Помню, как гордо держали голову, стоя на второй ступеньке пьедестала, когда вам вручали серебряную медаль. Но…
— Что?
— Я все равно заметила. Глядя на вас, я поняла, что ваше сердце разбито.
Николь поправила дужку очков на носу. Сейчас ей меньше всего хотелось, чтобы Рошель заметила ее глаза.
— Да, это был очень эмоциональный эпизод, — признала Николь, которую и сейчас начали захлестывать эмоции.
— Держу пари, если бы кто-нибудь взялся расследовать это дело, то выяснилось бы, что один из судей был подкуплен. Вероятно, та русская. Или француз.
— Мне об этом ничего не известно, — возразила Николь. — Ни у кого не возникло даже подозрений.
— И все равно! — воскликнула Рошель. — Я уверена, что так и было. Хотя понятно, что спустя столько лет уже никого не заставишь хоть что-то пересмотреть.
— Вы правы. Что сделано, то сделано, — сказала Николь. — Но вот только никто прежде не говорил мне ничего подобного.
— Надеюсь, я вас не обидела?
— Нет.
— Я даже пыталась потом искать в Интернете, гадая, как у вас все сложилось дальше. Но только о вас не было никаких упоминаний уже много лет.
— И не могло быть. С той жизнью я распрощалась навсегда. Именно так… Взяла и распрощалась.
— А прежде я читала, сколь многого от вас ожидали, и, может, это как раз и давило на вас слишком сильно.
Николь даже улыбнулась. Странно, что хоть кто-то еще помнил об этом.
— Мой тренер был просто взбешен. А отец не хотел даже со мной разговаривать. После этого он фактически отказался от меня. — Николь сделала паузу. — Думаю, он жил мечтой, что я принесу ему успех, а я эту мечту разрушила.
— Не может быть! Но это же ужасно.
— Да.
— Не сочтите меня за восторженную дурочку, но вы для меня были примером для подражания. У меня на стене в спальне висел плакат с вашим портретом.
— Неужели?
— Да. И он все еще у меня. В спальне он, конечно, больше не висит, но я храню его. Он у меня где-то припрятан вместе с подборкой газетных вырезок со статьями о вас. Мне сейчас показалось важным все это вам сообщить, чтобы вы знали: я никогда в жизни никому не скажу ни слова, которое может повредить моему кумиру Аннабел Кристофф.
Она назвала ее подлинное имя. Но улыбка Николь на сей раз получилась очень грустной.
— Давно я сама не слышала этой фамилии.
Она с усилием сглотнула, чтобы избавиться от подкатившего к горлу комка, а потом вдруг вспомнила о телефоне и поднесла его к уху.
— Алло! Вы меня слушаете? — донесся голос Кайла.
— Да.
— Все сделано.
— Изображение удалено?
— Да. Головы в окне больше не видно. Оно теперь просто темное.
— Но картинку можно восстановить? Или существуют другие ее версии?
— Нет. Все стерто и удалено из базы данных компании.
— Превосходно. — Николь улыбнулась Рошель, которая тоже ответила ей улыбкой, в которой, правда, поблескивали слезы. — Хорошо, Кайл. Мы с вами закончили. Спасибо за помощь. Рошель вы найдете в подвале, когда вернетесь домой.
— С ней все в порядке?
— Да. Рошель, поговорите с мужем. — Она протянула ей телефон.
— Привет, милый! Я так люблю тебя! Извини за сегодняшнее утро.
— И ты меня прости. Я вел себя как осел. Теперь все будет иначе.
Но Николь уже взяла телефон.
— Этого довольно, Кайл. Прощайте.
Она отключила телефон, который принадлежал Рошель, и швырнула его на ковер. И потом просто сидела в кресле, уперев локти в колени, а взгляд в пол.
— Что теперь? — беспокойно спросила Рошель. — Что вы собираетесь делать? Он же выполнил ваше задание.
— Да, — кивнула Николь. — Он его выполнил.
«Все равно нельзя ее так оставить, — решила она. — Пусть она и моя бывшая поклонница». Николь снова взялась за пакет, который уже надевала Рошель на голову.
— Зачем он вам опять понадобился?! — воскликнула та.
На сей раз все длилось дольше, чем хотелось бы Николь. Молодая женщина яростно боролась за жизнь. Мотала головой из стороны в сторону, пока не задохнулась окончательно. Достаточно долго, чтобы на поверхность пакета снаружи успела упасть одна, но крупная слеза.
Когда же со всем было покончено, Николь устроилась в кресле и стала дожидаться возвращения домой Кайла Биллингза.
Поступки и слова Лена Прентиса потрясли меня до глубины души. Он сильно разозлил меня, назвав Томаса умалишенным, заявив, что брату место в психушке, но в то же время меня не могла не встревожить история о том, как Томас пытался столкнуть отца с лестницы. Неужели это правда? Могло ли такое произойти на самом деле? Папа никогда ни о чем подобном не упоминал, но это не означало, что инцидента все-таки не случилось. Отцу вообще не было свойственно обременять членов семьи своими проблемами. Лет десять назад он обнаружил на своей мошонке странное уплотнение, но ни словом не обмолвился об этом маме. Просто пошел к врачу и проверился. Когда пришли результаты анализов, они оказались благоприятными, а опухоль со временем рассосалась. И только много позже, когда мама заболела сама, их общий врач случайно выдал секрет, спросив, как там дела с опухолью Адама.
Ну и скандал же она закатила отцу! Мама и меня втравила в это дело, чтобы я высказал старику все, что об этом думаю. Но только я промолчал. Таков уж был отцовский характер, и я понимал, что его уже ничто не изменит. И если, живя под одной крышей с Томасом, ему приходилось сталкиваться с проблемами, делиться ими со мной он не спешил. Вероятно, полагал, что если станет обо всем мне рассказывать, я почувствую себя обязанным помогать ему (и я, несомненно, предложил бы помощь), но как раз этого ему и не хотелось. Ответственность за Томаса отец считал исключительно своей прерогативой, но не моей. По его мнению, я должен был продолжать жить своей, совершенно независимой от них с Томасом жизнью.
Однако отцу необходим был кто-то, кому можно все выложить без утайки, но кто не попытается вмешаться и активно поучаствовать в решении проблем. Вот Лен и стал для отца человеком, который, как ему казалось, всегда готов был с сочувствием выслушать его, правда, с моей точки зрения, ни на какое сочувствие этот тип способен не был. Лен всегда был ограниченным и бесчувственным, как чурбан.
Мне не терпелось расспросить о том случае Томаса, но мог ли я считать его надежным свидетелем там, где речь шла о его собственных поступках?
И пока я возвращался от Прентисов, у меня возникло ощущение, что я позволил втянуть себя в водоворот событий. Я ведь приехал из Берлингтона в Промис-Фоллз, чтобы разобраться с наследством отца, каким-то образом устроить будущее брата и избавиться от дома, но пока ни к чему даже не приступил. Постоянно что-то отвлекало и сбивало с намеченного пути. Странные, бередящие душу слова на компьютере отца. Одержимость Томаса нелепым лицом в окне. Конфликт брата с Леном Прентисом, а теперь еще и стычка, которая, очевидно, возникла в свое время между Томасом и отцом.
