— А как следует? — озорно спросил он.
— Ну… — Зоя смутилась. — Да ладно тебе!
— Ладно, Зоя, счастливо добраться. Приедешь — сразу же позвони. Мы с Сергеем будем ждать.
— Позвоню.
Она проводила его до порожек, помахала рукой.
Зашипел под вагонами воздух, лязгнули сцепы: машинист проверял тормоза.
Дюбель со Щеглом болтались на перроне уже около часу. Новороссийский поезд подали не на первый путь, а к третьей платформе, чему Генка с Игорьком искренне обрадовались. К этой платформе надо было идти подземным переходом, перрон освещался очень плохо, да и милиция там не бывает.
Словом, сразу же после объявления по радио о посадке они спокойно спустились в переход, выбрались потом наверх, прямо против вагона-ресторана нужного им поезда, и Генка, одетый во все темное, не привлекающее внимания, да еще в темных очках и кепочке из джинсовой ткани, велел Щеглу смотреть в оба, не пропустить «седую курву» с «бубликом» на голове.
Дюбель нервничал, курил сигарету за сигаретой, но нервозность его связана была лишь с тем, что он боялся как-нибудь пропустить судью Буканову, не опознать ее в толпе пассажиров. Если бы он точно знал вагон… Но ничего: или в восьмой, или в девятый (это по обе стороны от ресторана) она должна садиться. Другое дело, что та баба, которая объяснялась с ним по телефону, что-нибудь напутала…
— Смотри, Игорек, смотри! — терзал он злым взглядом напарника. — Ты за восьмым вагоном, я тут буду: скорее всего, она пойдет из подземного перехода.
Щеглу он также велел одеться неприметнее, кое-что потом они просто снимут, бросят. Так или иначе, но общаться с людьми Щеглу придется, заходить в вагон, спрашивать. Чем вся их операция кончится, еще не известно, меры предосторожности принять необходимо.
Судья Буканова появилась в сопровождении какой-то женщины. Генка увидел ее еще на ступенях подземного перехода — в светлом легком плаще, седую, с привычным «бубликом» на макушке. Он стремглав бросился к Щеглу, сказал ему негромко:
— Идет. Сейчас будет выходить из подземного перехода. В светлом плаще… Рядом еще какая-то баба. Иди прямо за ними в вагон, скажешь проводнице, если спросит, мол, провожающий, сестра уезжает. Портфель поставишь где я сказал, под сиденье. Давай, Игорек! Не дрейфь!
Щегол, ссутулив плечи, двинулся вслед за Букановой. Поняв, что садиться она будет в восьмой вагон, прибавил шагу, обогнал женщин и первым вошел в тамбур. Проводницы у подножек почему-то не было, значит, и объяснять никому об «отъезжающей сестре» не пришлось.
Он стоял в коридоре вагона, ждал, держа портфель с «адской машинкой» на весу. Не дай бог, толкнут как-нибудь ненароком — взлетишь к чертовой матери на воздух! Ай да Дюбель, отчаянная голова! Надо же такое придумать!
Игорек сначала отказывался, страшно стало, но Генка сказал, что это просто попугать судью, чтоб знала. Штука неопасная: ну, ахнет, ну подергаются пассажиры, посуетятся… Ты, мол, Игорек, не бери в голову, твое дело — сторона, ты ничего не знал. А деньги — вот они, три сотенных за такую плевую работенку.
Игорьку Щеглову было семнадцать, он только в этом году с грехом пополам кончил девять классов (два года сидел в седьмом) и дальнейшую свою жизнь видел в сплошных уголовных приключениях — уж Генка постарался все это преподнести ему в лучшем свете. Что касается нынешней операции, то Генка обманул его, показав на пустыре действие простой пороховой хлопушки, от которой был только громкий звук да дым. О том, что в портфеле лежало мощное взрывное устройство, он не догадывался.
…Буканова и сопровождающая ее молодая женщина вошли в вагон, протискались в свое купе (в коридоре было еще много неусевшегося народа), а Щегол протискался вслед за ними, наблюдал с бьющимся сердцем, ждал момента. Буканова располагалась внизу, на нижней полке, женщина, которая ее провожала, называла ее мамой и что-то негромко советовала, а судья со смехом отвечала ей: «Да ладно тебе, Инна. Доеду и так, подумаешь…» Потом они обе вышли, Буканова проводила дочь до тамбура да еще постояла в коридоре, давая последние напутствия, а Щегол вошел в купе, сунул портфель под сиденье и вышел. В купе никого больше не было, и никто его за этой «работой» не видел. Лишь Зоя Русанова обратила внимание (место ее было в соседнем купе) на парня, очень торопливо выскочившего из дверей. Но мало ли, почему спешат люди: может, не все вещи еще перенесли с перрона, может, кто дожидается там, у дверей вагона… Мало ли!
Потом объявили, что до отхода поезда остается пять минут, народу в коридоре вагона заметно поубавилось, но прибавилось света.
Скоро за окнами поплыли перронные огни, крыта вокзала с красными буквами «ПРИДОНСК», фигуры людей, машущих руками, шляпами, платками…
Во всех купе восьмого вагона играла бодрая, поднимающая настроение пассажиров, музыка.
Телефонный звонок раздался в половине третьего ночи. Он спал еще какое-то мгновение, надеясь, что этот звонок ему спится или кто-то спутал номер. Но звонили настойчиво, и Русанов быстро поднялся, шагнул в прихожую, прикрыв на ходу дверь комнаты Сергея.
Звонил Емельянов, дежурный по управлению.
— Виктор Иванович, я знаю, вы сегодня… то есть теперь уже вчера, провожали новороссийским поездом жену…
— Что?! Что случилось? — хрипло и тревожно спросил Русанов, и рука его произвольно, сама по себе, легла на шею, мяла горло, как бы помогая ему говорить — без хрипоты и внятно.
— В поезде, судя по всему, сработало взрывное устройство.
— В каком вагоне?!
— В восьмом, почему я и звоню. Ваша жена ранена.
— Тяжело?
— Не знаю, Виктор Иванович. Звонили из Лысухи, поезд стоит на станции…
— Лысуха?! Ясно («Восемьдесят два километра по шоссе, южное направление. Час с небольшим ходуна машине»). Слушай, Емельянов, — Виктор Иванович оглядывал уже прихожую — где что лежит, что нужно надеть и взять с собой, — раненые еще есть?
— Да, несколько человек. Двое убитых.
— Кто?
— Обе женщины. Личности устанавливаются. Виктор Иванович, я знаю, что вы поедете туда, — машину вам уже послал.
— Хорошо, спасибо. Позвони, пожалуйста. Коня-хину и Кубасову. Я за ними заеду.
— Понял.
Русанов швырнул трубку на аппарат, рывком распахнул дверь комнаты Сергея, стал трясти сына ва плечо.
— Сережа! Сыпок! Вставай. Мама попала в беду. Быстрее!
Сергей вскочил, какое-то время испуганно и непонимающе смотрел на отца, на то, как он бегал по квартире, на ходу натягивая на себя одежду, а в следующую минуту и сам уже надевал брюки и рубашку, сорвал с вешалки легкую летнюю куртку, догнал отца на лестничной площадке.
— Па, что с матерью, что? — теребил он отца, спускаясь с ним в лифте, но Виктор Иванович ничего не отвечал. Рот его был твердо и сурово сжат, он смотрел прямо перед собой, на мигающие огоньки указателя этажности, и глаза его молили и требовали лишь одного: быстрее! быстрее!
Они выбежали из подъезда в темную и теплую ночь, к ожидавшей их «Волге», и машина тут же сорвалась с места и тотчас набрала такую скорость, что работники ГАИ, увидев такое нарушение, пришли бы в ужас.
Коняхин и Кубасов жили в той части города, которая оказалась им по пути, и это экономило время.
— Я все знаю, Виктор Иванович, — говорил шофер, хотя Русанов-старший ни о чем его не спрашивал. — Коняхин и Кубасов должны на улице ждать… Это минута-другая, не больше.
— Да, да, — механически повторял Виктор Иванович, только сейчас заметив, что не надел носков.
В считанные минуты они промчались через центральную часть города миновали мост и дамбу, перегородившую водохранилище, вылетели на пустынный и широкий проспект уже в Промышленном районе и сразу же увидели Коняхина с Кубасовым. Они тоже увидели машину, побежали ей навстречу и через секунды сидели в «Волге», рванувшей вперед с повой силой.
Виктор Иванович взял трубку радиотелефона, вызвал управление, и Емельянов тотчас же откликнулся — как будто сидел где-то рядышком и ждал звонка.
— Емельянов, пожалуйста… Пока мы едем, позвони в Лысуху. Подробности взрыва, может, какие новости еще… Зоя Николаевна… Она что, сама попросила позвонить? Уточни, если можно, подробности. Для нас это важно.
— Хорошо, товарищ подполковник. Понял.
В трубке мягко щелкнуло; Русанов слепо тыкал ее на место, никак не мог попасть в гнездо, и шофер взял у него трубку из рук, положил на аппарат.
Сразу же за постом ГАИ кончался город и кончалось освещенное шоссе, впереди была сухая черная ночь, и в этой ночи на пределе своих сил мчалась машина, ярко и тревожно блистая четырьмя фарами. Встречных машин не было, да и шоссе здесь пока что оставалось с односторонним движением, никто не мешал, и «Волга», доверившись гладкому асфальту, жгла бешеной скоростью черное пространство. На свет фар летели из летней просторной степи мотыльки и бабочки, бились о стекло; эту нелепую и неизбежную смерть воочию наблюдали все пассажиры машины, и жутковато было смотреть, как секунду, долю секунды мчалась навстречу живая, трепыхающаяся в радости бытия точка, и вот ее уже нет — только мокрое пятно на стекле машины…
