— Кто такой?
— По-моему, они с Борисом учатся вместе.
— Его имя, фамилия?
— Борис называл его фамилию... Полонский!
— А имя?
— Не помню. Еще там была медсестра Таня. На столе — две бутылки вина, бутерброды с колбасой. Я спрашиваю: где же магнитофон? Полонский смеется: еще, мол, не купили. И предлагает мне выпить. Я стала отказываться, потому что врачи категорически запретили мне пить спиртное. А Борис на полном серьезе заявил, что все это ерунда и никакой болезни у меня нет, просто издержки переходного возраста. В общем уговорили выпить...
— Вы пили?—уточнил следователь.
— Все пили... Потом поиграли немного в карты. Ну, еще выпили... Я опьянела... Полонский и Таня куда-то ушли... Борис опять заставил меня выпить, произнес тост за мое выздоровление... Потом стал целовать меня... А дальше я не помню...
— Еще пили?
— Кажется. В общем, когда я проснулась, то свет не горел и в комнате никого не было. Я одна и... и... ну, в общем, совсем без ничего... Без одежды...
Зубова замолчала, опустив голову.
— А где был Ветров?—осторожно спросил Гольст.
— Не знаю. Мне было очень плохо... И голова, и все тело болели... Страшно стало: вдруг узнают?
— О чем?
— Ну...—Зубова замялась.—Борис имел со мной близость...
Из дальнейших ее показаний выяснилось, что о ночной попойке в больнице стало известно главврачу. Поднялся шум. Борису грозили большие неприятности в институте, но как будто отцу удалось замять скандал. Пострадала Таня (она ушла с работы «по собственному желанию») и Марина, которую тут же выписали.
— Ну что ж,— сказал Гольст, обсуждая эту историю с Самойловым,—основания для мести у Виктора Зубова имелись серьезные.
— Правда, погибли родители, а не Борис,—заметил капитан.
— А до этого — исчезла Лариса. Может, око за око, зуб за зуб? Надо проверить, какие у Виктора друзья, где он был в день пропажи девочки и в ночь, когда погибли Ветровы-старшие.
— Проверим, — кивнул Самойлов.
— Было бы интересно также узнать, не случались ли у Бориса Ветрова и другие неприятности, подобные этой.
Сергей Михайлович Ворожищев еще раз допросил кое-кого из родственников Ветровых.
— Наша версия о том, что тут убийство, кажется, еще больше подтверждается. Косвенно пока,—сказал он, делясь с Гольстом своими впечатлениями.
— Выкладывайте подробнее, Сергей Михайлович,—попросил Гольст.
— Интересные сведения сообщила сестра Ветрова-старшего, Аделина Карповна. Она была очень близка с братом. Говорит, что поражалась самообладанию Александра Карповича. В те дни, когда пропала дочка, он лучше всех держался в семье. Переживал, конечно, но духом не падал. Искал мастеров для камина...
— Что-что? — не понял Гольст.
— Хотел сделать на даче камин. Представляете?
— Да уж...—Владимир Георгиевич задумчиво чертил на бумаге замысловатые узоры.—Исчезла дочь, а ему — камин...
— Вы слушайте дальше,—продолжал Ворожищев.—В день своего шестидесятилетия, буквально за три дня до смерти. Ветров принимал гостей, пил вино...
— Может, хотел забыться немного, отвлечься от тяжелых дум?
— Не знаю, не знаю,—покачал головой Ворожищев.—Все может быть... Но при этом он опять же поделился кое-какими планами с сестрой. Повел ее на участок, показал, где собирается строить финскую баню...
— Сауну,—уточнил Гольст.
— Точно,—кивнул Ворожищев.—Говорит: будешь, сестра, приезжать париться. Радикулит твой, мол, как рукой снимет. Выходит, ни о каком самоубийстве он и не помышлял, если вел такие разговоры. Человек жить хотел! И жить красиво! И вдруг... Стреляет в жену, а потом в себя...
— Противоречие, конечно, явное,—согласился Владимир Георгиевич.—Но я вот чего понять не могу: одни свидетели твердят, что он потерял голову от горя, прямо-таки зациклился на этом. А родная сестра... Что-то здесь не то. Где правда? На людях, выходит, одно, а с Аделиной Карповной — другое. Зачем?
— В том-то и дело, Владимир Георгиевич... Может, Лариса действительно убита отцом? И его отчаяние — симуляция? А Надежду Федоровну и Александра Карповича убил кто-то другой...
— Вот и еще одна версия,—вздохнул Гольст.—Чем больше я думаю о Ветровых, тем сильнее утверждаюсь во мнении: как все-таки поверхностно судят окружающие о людях... Внешняя сторона, так сказать, фасад иной раз совершенно не соответствует сути.
— Это точно,—согласился Ворожищев.—Например, Надежда Федоровна распиналась перед знакомыми, соседями и сослуживцами, какие у нее замечательные дети! Прямо-таки лучше на свете не сыскать. А сама признавалась матери: Борис растет черствым, неблагодарным. Эгоист. Да и с Ларисой не могла найти общего языка. Жаловалась: еще совсем, мол, соплячка, а мать ни в грош не ставит...
— Надежда Федоровна не говорила с родственниками насчет амурных похождений Бориса?
— Говорила... Пыталась якобы повлиять на сына, образумить. Но Борис категорически заявил: он уже взрослый и воспитывать его поздно... Между прочим, Ветрова считала, что цинизм Бориса— от ранней связи с женщинами.
— Цинизм? Так и выразилась?—переспросил Гольст.
— Да, Надежда Федоровна произнесла именно это слово. Еще удивлялась, почему Борис так меркантилен. Точнее, она называла его крохобором.
— Уж ей-то не знать, откуда весь этот набор,—усмехнулся Владимир Георгиевич.—Плоды воспитания родителей. Горькие плоды,—он помолчал.—Ну ладно, давайте вернемся к вопросу: убийство ли это? Вопрос наиглавнейший. Жаль, конечно, упущено много времени. Но кое-что все же у нас есть...
И Гольст, и Ворожищев отлично понимали, какая это была помеха для следствия — упущенное время. Тускнеют отдельные факты, исчезают вещественные доказательства, в памяти свидетелей стираются или искажаются детали происшествия.
Повторный осмотр дачи ничего не дал. Комната, в которой погибли Александр Карпович и Надежда Федоровна, не раз уже была прибрана, вымыта, и какие-либо следы, которые как-то помогли бы следствию, отыскать было чрезвычайно трудно. Но оставался протокол осмотра места происшествия и фотоснимки, сделанные оперативной группой, прибывшей в Быстрицу утром первого сентября. Они и явились объектом тщательного изучения. Следователи возвращались к ним еще и еще раз.
— Я вот думаю,—заметил Гольст, просматривая листы дела с фотографиями погибших,—мог ли человек остаться в такой позе после выстрела в себя?
— Мне самому не дают покоя снимки,—признался Ворожищев, разглядывая страшные документы, запечатлевшие трагедию.— Что-то здесь не вяжется с самоубийством.
— Смотрите, лежит на спине, руки вытянуты вдоль тела,— Гольст листом бумаги прикрыл на фотографии голову погибшего.—Полная расслабленность, спокойствие. Словно спит человек. Если бы он стрелял в себя сам, то наверняка после отдачи ружья руки у него были бы откинуты в стороны, туловище несколько развернуто, что ли... В общем, тело лежало бы по-другому.
— Может, положение трупа изменили?—высказал предположение Ворожищев.
— Все свидетели, начиная от Бориса и Ольги и кончая соседями, которые прибежали на выстрелы, говорят, что никто ничего не трогал.
— А убийца не мог?
—Зачем?—в свою очередь спросил Гольст.
— Ну, чтобы инсценировать самоубийство...
— Но откуда убийце знать, как должен лежать самоубийца» Это, во-первых. Во-вторых, в комнате было темно. Вернее, она чуть освещалась от фонаря с улицы. В-третьих, Ветров был укрыт одеялом.
Гольст нашел в деле нужное место — показания Бориса. По его словам, когда он вбежал в комнату, то стащил с отца одеяло, пытаясь разглядеть ранения. Ружье при этом упало на пол.
— Опять же ружье,—развивал свою мысль Гольст.—Могло ли оно остаться на кровати, если бы Александр Карпович стрелял а себя сам?
— Хотите сказать, что в силу отдачи оно должно было упасть на пол?—уточнил Ворожищев.
— Скорее всего. Хотя утверждать это категорически трудно. Надо, по-моему, выслушать мнение баллистов.
— Несомненно,—согласился Ворожищев.—Не понимаю, почему этого не сделал следователь, который первым вел дело.
— Мы должны точно знать,—продолжал Гольст,—под каким углом был произведен выстрел в Ветрова и где должно было оказаться ружье в результате отдачи.
— Да, да, баллистическая экспертиза необходима,—заключил Ворожищев.—Это поможет прояснить картину.
Проведение посмертной психиатрической экспертизы — дело весьма хлопотное и трудное. Психическое заболевание не оставляет явных следов на теле, подобных шрамам, рубцам, изменениям внутренних органов. Если умерший не состоял при жизни на учете в психиатрической больнице, то очень непросто установить, нормальный он был или нет. Для этого требуется выяснить, как он вел себя в кругу родных, знакомых, сослуживцев. А это значит — опросить множество людей. Но и тогда истину установить сложно: сколько людей, столько и мнений.
