— У-у, гад! — завопил Немой, отдернув руку.
Только теперь Сергей почувствовал, что они в безопасности, и сердце его заколотилось от хищного веселья.
Немой еще несколько секунд суетился у стены, потом побежал к лестнице и о чем-то долго, горячо шептался с длинноухим.
Потом оба, озираясь в полумраке, крадучись, как на опасной охоте, двинулись по протоптанной дорожке под ленивым желтым глазом лампочки. Длинноухий несколько раз боднул стену плечом, заорал на весь подвал:
— Слушай, ты б… Выходи, договорить надо! — Видимо, он не умел выстраивать фразы без мата. Слышь, меня?.. А то мы вас… отсюда не выпустим… Пожарчик устроим, задохнетесь и… Али затопим, как…
— Позовите Графа, — попросил Сергей.
— Тю-тю твой Граф! — злорадствовал длинноухий. — Мы теперь тебя… с твоей… на пару.
— Тогда бегите скорее за дровами или водопроводный кран включайте, пока милиция не приехала…
— Пугаешь?.. Да мы тебя… — Он долго истерично матюгался, но в голосе его не было уверенности, больше — злого бессилия и невольной растерянности. В конце концов сдался: — Айда, Немой! Мы им сейчас…
Матерщина смолкла лишь после того, как захлопнулись дверцы подвала.
Они ждали долго. Минут десять, полчаса, час? Долго… Сергей тихонечко поднял засов, сдвинул стену, затем, сжимая в кулаке бутылочное горлышко, вышел из своего убежища, пробежал на цыпочках до лестницы, прислушался. Подошла и Бета.
Они постояли еще минуты три-четыре. Ватная тишина в подвале, казалось, будет висеть вечно.
Створки люка открылись свободно — на них не лежал ковер.
В комнате никого не было. Во второй — тоже. Сергей толкнул ногой входную дверь — она была заперта.
— Пойдем через веранду, — предложила Бета.
Она первой увидела его, вскрикнула, отпрянула. На них в упор глядел Крест, сидя в соломенном кресле. Но взгляд его был остекленело-неподвижным, безжизненным.
Сергей легонько подтолкнул Бету к выходу в сад, а сам приблизился к дядюшке Цану. Деревянная рукоятка шила торчала там, где находилось сердце. На плече лежала сложенная вдвое бумажка.
«Уважаемый единоверец! Я покарал убийцу Вашего отца, хоть и служил он мне верой и правдой многие годы. Но причина моего действия иная. Только я мог укротить его садистскую страсть. С почтением, ваш Граф».
Сергей положил записку на подоконник и пошел за Бетой.
Солнце уже поднялось над прозрачной стеной деревьев. Бледно-голубое небо, молитвенно обращенные к солнцу головки цветов, озерко за оградой графского сада — все застыло в неторопливом рождении дня.
Он присел на ступеньку, прислонился плечом к перилам. Огненная боль вновь полыхнула в голове. Тело стало тяжелым, расслабленным, и казалось, ничто уже не заставило бы его подняться, оторваться от широких теплых досок перил.
— Ну, как ты? — спросила Бета, присев рядом.
— С тобой — хорошо, — ответил он, ощущая исцеляющую нежность ее тела. — Стыдно быть счастливым одному. Вдвоем — прекрасно… Странно, а мы ведь с Графом не враги. Мы и вправду единоверцы, духовные братья… До чего же абсурдны, запутанны и зыбки моральные нормы, по которым учили жить человечество его лучшие наставники…
— О чем ты, Сережа?
— Да так… Вспомнил старую русскую легенду. Когда новгородцы принимали нового бога — Христа. Они сбросили идол старого Перуна в реку. Обиженный бог доплыл до моста и выбросил новгородцам палку: «Вот вам от меня на память!» И с тех пор россияне при решении всех важных вопросов сходятся с палками на мосту… И дерутся… Когда же мы научимся понимать друг друга?.. Нам бы…
Но голова пошла кругом, и он медленно провалился в плотную серую мглу.
Привел его в чувство или разбудил чей-то голос. Внизу, на садовой дорожке, коренасто стоял Потапыч в милицейской форме, торжественный, гордый, словно перед парадом.
— А, моя милиция, — произнес Сергей и не услышал своего голоса, — Где Граф? Где Глафира?..
— Испарились… Но мы их найдем…
— Найдете, — иезуитски холодно ответил Сергей и рассмеялся: пальцы левой руки еще сжимали горлышко расколотой бутылки…
Войдя после таможенного досмотра в экономно освещенный зал Шереметьевского аэропорта, Николай Николаевич позвонил Глафире. Никто не ответил — ни дома, ни на даче. Такого раньше не было, она всегда ждала его в день приезда. Позвонить Графу? — подумал он, но тут же отбросил эту мысль. Липкое тревожное предчувствие беды противной сыростью охватило радость возвращения.
— На дачу. Не на мою. Я покажу дорогу… — сказал он встретившему его институтскому шоферу, и весь путь от аэропорта сидел, мрачно насупившись, прикидывая, как в шахматной партии, возможные варианты ходов в созданной им перед отъездом ситуации.
Когда машина остановилась, он с не присущей ему поспешностью выпрыгнул, побежал к дому, оставив заботу о чемоданах водителю. Ключ, как всегда, проскакивал в замке. Наконец дверь открылась, и он увидел то самое худшее, о чем только что думал. Комната замерла, отражая прошумевшую бурю: ковер дыбился в углу, раскрытая тумбочка скалилась белой посудой, в открытом погребе тоскливо светилась желтая лампочка.
«Порезвились», — подумал Климов непонятно о ком зло и обреченно.
Увидев в окно шофера, тащившего к дому два увесистых чемодана, крикнул в дверь:
— Поставьте у крыльца. Спасибо. Завтра к девяти. Сюда.
Приподнялся на цыпочки, пошарил рукой над дверным косяком, зацепил пальцами вчетверо сложенный листок.
«Студент! Сделали все, что могли. Тетради знаешь где. Крест переиграл — мы вынуждены уйти навсегда. Катя с тобой поссорилась и уехала, куда — ты не знаешь. Спасибо за нее. Гр.».
Сунув записку в карман, он весело засеменил в угол комнаты, где стояла посудная тумбочка. Резко пнул каблуком ботинка боковую стенку, потом нетерпеливо вырвал ее: тайник был пуст!
Он смотрел и не верил виденному… Это невозможно… Кто-то побывал здесь после отъезда Графа… Неужели конец?.. Снова перечитал записку, потом смял ее в кулаке и швырнул в раскрытую пасть подвала. Долго стоял, как истукан. Не было ни страха, ни отчаяния, ни обиды. Даже не волновался, дыхание — ровное, мысли ленивые, ясные. С удивлением ощущал неспешные перемены в себе: чувство полной беспомощности, расслабившее тело, медленно-медленно превращалось в беспечность, которая не знает острых, крутых переживаний.
Всю жизнь он боялся, что могут наступить эти последние минуты, готовил себя к ним, но не думал, что все будет так буднично просто. А то, что это последние минуты — он не сомневался. Коврунов и Алябин откроют тетради и все поймут…
Угрызения совести не чувствовал. Раскаяние? Нет. Неудовлетворенность собою? Да нет же, и этого не было. Климов давно уяснил одну простую истину: человеческое сообщество без пороков жить не может, без пороков оно обречено на смерть.
Он закрыл на ключ входную дверь, потом долго искал на верхнем ярусе книжной полки, наконец, нашел синий флакончик и начал осторожно опускаться в туманную пустоту подвала. Ступив на каменный пол, уверенно двинулся к вращающейся стене, толкнул ее и, протянув руку в темноту, зажег свет в Виннице. Здесь тоже кто-то побывал: стол сдвинут, в углу — упавшее кресло, а в черных лохмотьях плесени злой блеск стекол разбитой бутылки.
Поднял кресло, сел и, вытянув из ниши одну из замшелых пузатых бутылок, стал медленно расшатывать пальцами тугую пробку. Руки, манжеты белой рубашки покрылись ядовито-черными струпьями, но он не замечал этого. Наконец пробка поддалась, нехотя, с легким хлопком вылезла из бутылки, и черное вино полилось в бокал. Процедив его сквозь зубы, Климов блаженно и устало откинулся, закрыл глаза.
Что же они натворили?.. Стельмах — это при мне… Может, еще кого-нибудь… Да какое мне теперь до этого дело? Тетрадей нет… А это конец… Конец, Климов! Раз нет надежды — значит, нет будущего. Хорошо ты пожил… В свое удовольствие. А если правду говорить, Климов, жизнь-то эта была не твоя… Жизнь краденая?.. Жизнь найденная?.. Жизнь, купленная у Сатаны?.. Он усмехнулся: что это меня вдруг на Голгофу потянуло?..
Вспомнился торжественный зал в ханойской гостинице, столы, украшенные красными цветами… Королевский прием в его честь… И та большеглазая переводчица, готовая на все — стать его наложницей, рабыней, — как только получила в подарок набор французских духов… Приятно вспомнить, приятно ощутить себя сильным, всемогущим человеком…
Да, он сильный. Он сам добился всего, чего хотел. Конечно, подфартило, пришла козырная карта… Но ведь этой картой тоже надо было уметь воспользоваться… Он сумел…
Жизнь всегда представлялась ему долгой и желанной, но сейчас в конце пути обернулся — оказалась удивительно короткой и скудной. В памяти вспыхивали далекие видения. Чаще всего лицо, старательно прикрытое старческими морщинами. Граф… Его он всегда боготворил и боялся…
