– А я и не знала, что у вас здесь филиал реквизиторского цеха, – зачарованно произнесла я и дернула Бубякина за рукав.
– Правило номер один: ничего не лапать. Правило номер два: никогда не произносить слово “реквизит” в контексте тирана и деспота.
– Почему?
– Потому что он ненавидит реквизит. И бутафорские примочки. Все вещи подлинные, у каждой своя история. Это создает нужную глубину общего плана. Видишь вон ту милую картинку пастелью? – шепнул Бубякин и указал на маленький этюд, почти погребенный под другими картинами. – Это настоящий Тулуз-Лотрек. Неучтенная голова Ля Гули из Мулен-Руж. Запасники Пушкинского музея.
– Как же она у вас оказалась?
– Сами принесли, долго кланялись, сказали “приходите еще” и коллекцию постимпрессионистов обещали, если для дела понадобится.
– Что ты говоришь!
– Ладно, пошел на плаху, а ты в хвост просителям устраивайся. Я тебя позову.
Тяжело вздохнув, Бубякин направился к единственному ярко освещенному углу павильона, в котором находилось несколько человек. Угол был обставлен так же добротно, как и комната съемочной группы “Забыть Монтсеррат”. Длинные столы, заваленные антиквариатом, галогеновые светильники, глубокие офисные кресла. Впрочем, кресла предназначались не для “просителей”, как охарактеризовал их Бубякин: те довольствовались списанными за выслугу лет казенными стульями. Контингент просителей, в который попала и я со своим “Шекспиром” в холщовой сумке, состоял в основном из бедно одетых старух с прямыми дворянскими спинами и вполне пролетарскими сухонькими лапками. Каждая из них крепко прижимала к себе сумочку и недружелюбно косилась на соседок. Я сильно подозревала, что весь этот антиквариат перекочевал сюда именно из потертых старушечьих баульчиков и ридикюлей. Тиран и деспот, “последний император” Большого стиля” Анджей Братны, действовал с размахом, весь масштаб которого я оценила чуть позже.
А пока я сидела в самом конце очереди на заклание, на самом неудобном стуле, в самой неудобной позе. И с тоской думала о том, что зря ввязалась в это мероприятие. Увенчанный лаврами Тулуз-Лотрек и мой экстравагантный, но удручающе современный “Шекспир на сборе хвороста” находились в разных весовых категориях. Да и опьяняющее чувство жизни, которое я испытывала все утро, вдруг исчезло: возможно, в этом виноваты прямые спины старух, их жесткие провалы ртов и складки морщин на лицах. Я была одной из них. Так же, как и они, я потеряла все. Но в отличие от старух у меня нет даже тряпицы с камеей или фарфоровой пастушки. К тому же и единственный выходной безвозвратно загублен. Выходной, который я могла провести с Серьгой и Микки Спиллейном… Чтобы хоть чем-то занять себя, я тихонько поднялась со стула и под неодобрительные взгляды старух отправилась бродить по павильону. К антикварным развалам я подойти не решилась: их охраняли два молодых человека с печатью значительности на разбойных телохранительских физиономиях: острые глаза, тупые подбородки, скорострельные “стечкины” у потнючих подмышек – таких типов за последний год я перевидала предостаточно и в самых разных обстоятельствах. Вот только никогда не думала, что увижу их здесь, на мирном и далеком от криминала “Мосфильме”.
Один из охранников весело ощерил зубы и махнул мне рукой: сидите, где сидели, дамочка, не шляйтесь без надобности. Я кивнула, испуганно округлив рот, моментально исчезла из поля зрения охранников и спустя несколько минут оказалась в глубоком тылу павильона.
Чтобы тотчас же наткнуться на Анджея Братны.
Я сразу узнала его – фотография из “Искусства кино” прочно врезалась в память. Вот только одного я никак не ожидала: лицо Братны оказалось еще более привлекательным, чем на снимке. Нет, “привлекательность” было самым неудачным определением из всех возможных. Можно ли считать привлекательными стихийное бедствие, воронку от взрыва, лезвие ножа, занесенного над жертвой? Единственное, что я могла сказать точно: это была привлекательность неотвратимой развязки.
Сидя на корточках перед грудой реквизита (правило номер два: никогда не употреблять слово “реквизит”, вспомнила я Бубякина), он о чем-то тихо переговаривался со своим спутником – холеного вида бюргером. Бюргера звали Лутц, я поняла это из отрывистых реплик на искаженном русском и отвратительном английском. Я никогда не была сильна в языках, но общий пафос беседы уловила: каннский триумфатор беззастенчиво втюхивал немцу коллекцию пасхальных яиц.
– Фаберже, – втолковывал Братны, пощелкивая тонкими пальцами.
– Я, я… Андестэкд, Фаберже, – кивал немец круглой бритой головой и с сомнением рассматривал яйца.
– Мы же с вами не первый день работаем… Никаких фальшивок. Все вещи подлинные, золотой фонд русской культуры… Андестэнд?
– Я, я… – вяло отбивался недоверчивый Лутц.
– Вот, смотри, бундес чертов… Лук эт ми, герр Лутц. – Анджей взял в руки тусклое, припорошенное временем и не очень выразительное пасхальное яйцо. И тут произошла удивительная вещь: в его ладони оно преобразилось, заиграло яркими красками, в самой его сердцевине возник теплый и ровный свет.
Несколько секунд я не могла оторвать взгляда от этого удивительного зрелища. Но еще большие метаморфозы происходили с немцем: лицо его пошло красными пятнами, выдававшими крайнюю степень волнения. Он протянул было руку к волшебному маленькому предмету, но яйцо моментально исчезло в ладони Братны.
– Так как? Берете? – тоном змея-искусителя спросил режиссер.
– Я, я! – Немец еще больше покраснел, на какую-то долю секунды мне показалось, что его хватит апоплексический удар. – Хау мач?
Братны раскрыл ладонь – яйца там больше не было: стандартный ход иллюзиониста на летнем отдыхе в райцентре средней полосы, но как эффектно! Я даже сглотнула слюну от удовольствия и с трудом удержалась, чтобы не зааплодировать. Растопырив пальцы, Братны старательно указал немцу на пятерню:
– Пять штук за каждое. Файв саузенд фо ич. Почти даром. Андестэнд?
– Я, я, – все повторял немец и не мог остановиться. Братны вытащил сложенный вчетверо листок и ткнул его немцу. – Заодно и соглашение о сотрудничестве подпишем. Парализованный манипуляциями режиссера, герр Лутц послушно достал из нагрудного кармана роскошный “Паркер”, чиркнул что-то на листке и водрузил ручку на место. Режиссер проводил “Паркер” задумчивым взглядом профессионального карманника и похлопал немца по плечу.
– Вот и отлично, герр Лутц, вери гуд. Все формальности потом, а сейчас извините… Эскьюз ми. Работа. О наших расписных баранах поговорим сегодня вечером. Тудей ин ивнинг. О'кей?
– Я, я…
– Я провожу вас.
Когда они, все так же похлопывая друг друга по плечам и выказывая чрезмерное расположение друг другу, прошли мимо меня, я уже знала, что “Паркера” в нагрудном кармане немца не окажется. Ушлый режиссер обязательно сопрет его. С самым невинным выражением лица. Точно с таким же выражением, точно с таким же изяществом в движениях я в свое время обносила дорогие бутики – только из хулиганских побуждений. Братны тоже был хулиганистым парнишкой, это я поняла сразу, вот только масштаб его шалостей потрясал воображение. Если он снимает кино так же, как крадет вещи, если все, к чему он прикасается, так же вспыхивает внутренним светом (а я сама видела это) – кинематограф заполучил действительно потрясающую личность.
Прости меня, Иван…
Я вернулась к старухам, к своему “Шекспиру”, оставленному на стуле. Теперь я кое-что знала о Братны, и сведения эти не были почерпнуты из солидных академических изданий. А спустя некоторое время в зоне видимости появился и он сам: теперь уже в сопровождении маленького лысого человека в сатиновых конторских нарукавниках. И тотчас же весь павильон пришел в движение, жизнь с бешеной скоростью завертелась вокруг Братны, он втягивал в свою орбиту все новых и новых людей. Даже старухи занервничали и вытянули жилистые шеи в сторону пришедшего режиссера.
– Сом пришел. Явился, слава Богу. Теперь быстрее пойдет, – слышался их нестройный ропот.
Братны оккупировал кресло, вальяжно развалившись в нем, и придал лицу скучающее выражение. Его спутник скромно расположился рядом, разложив перед собой крошечные, остро сверкающие ювелирные инструменты. За спиной Братны тотчас же оказалась блеклая инфанточка с подозрительно высоким лбом, сводная сестра гашишницы Светика: женщины в съемочной группе Братны не отличались разнообразием. Инфанточка держала в руках талмуд и поедала глазами затылок режиссера. Тут же, невдалеке, пасся стреноженный и притихший от ощущения собственной значительности Федя Бубякин.
– Давайте сюда бабулек, – скомандовал Братны, – и в темпе, пожалуйста, у меня сегодня пробы.
Очередь пришла в движение, старух выдергивали по одной и подводили к столу. Лысый ювелир прекрасно знал свое дело: он рассматривал принесенные украшения сквозь лупу, о чем-то шептался с Братны и тихим голосом выдавал резюме. Я не слышала, о чем он говорил старухам: видимо, это были не совсем лестные комментарии по поводу качества изделий. Большинство старух моментально теряло царственную осанку и отползало в сопровождении инфанточки к другому столу, за которым, обложившись бумагами и тонкими стопками наличных денег, сидел юный прощелыга в хорошо отглаженном костюме банковского клерка. Такому типу я не доверила бы и скомканной десятки из своего кошелька. Сладенько улыбаясь, клерк вручал старухам наличные, они ставили подпись в каких-то ведомостях, получали расписки и тихонько исчезали из павильона.
