— Ну хотя бы защитить.
— А его разве обвиняют?
— Обвиняют.
— Кто же? — насторожился Каменко. — Жена?
— Государство.
— Разве государство вмешивается в личные отношения?
— В личные — нет. Но вмешивается, когда бьют человека.
— Зачем же вызвали меня?
— Допросить.
— Я не преступник.
Рябинин тихонько зевнул, чуть прикрыв рот ладонью. Зевнул не для него — для себя, чтобы усыпить своё сознание: мол, ничего хамского в этом ответе нет и злиться не стоит. Видимо, допрос не пойдёт, пока глаза этого геолога спесиво разглядывают следователя. Рябинин ещё раз зевнул и лениво глянул в первую страницу протокола, которую только что заполнил и знал каждую строчку:
— А какое у вас образование?
Каменко чуть насмешливо наблюдал за его рукой: неужели следователь не знает, какое образование должен иметь геолог.
— О, высшее! — удивился Рябинин.
— А вы думали, ПТУ? — усмехнулся Каменко.
— О том, что в прокуратуре допрашивают только преступников, обычно мне говорят бабушки тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения. А ребята из ПТУ грамотные, они такого не скажут.
Каменко попытался сесть удобнее. Он даже тихонько откашлялся, помогая укрепиться стулу. Допрос можно было начинать. Но его начал сам вызванный:
— Какой уж я свидетель…
Он согласился с этой ролью и теперь имел в виду другое: что он плохой свидетель и ничего не знает. Но это уже следующий этап допроса.
— Вы с Вересовым друзья?
— У нас, у геологов, есть такая форма дружбы — полевая. А тут, в городе, встречаемся только на работе.
— Когда вернулись из поля?
— Мы вместе прилетели.
Вот оно что. Они вместе прилетели. Да он наиценнейший свидетель. Как можно безразличнее Рябинин попросил:
— Расскажите о его встрече с женой.
— Я не видел.
— Как же так?
— Вышли вместе, а потом на мне жена повисла, и мы с ней так и уехали.
Всё естественно. Здесь не до приятеля, который два года мозолил глаза. В конце концов, сведения о самых первых минутах встречи не так уж и важны, поскольку потерпевшая о них рассказала и сомнений тут нет. Не важны сведения и об ударе — свидетелей много. А вот о временном промежутке между встречей и ударом информации нет, но ведь в нём-то и случилось главное, если только оно вообще случилось.
— В самолёте пили?
— Две бутылки сухого вина. Пустяки, на радостях.
Вересов сказал правду… Видимо, в суматохе его состояние не заметили. Да и что такое сухое вино для этих геологов, похожих на штангистов… Главный вопрос Рябинин задавать не спешил, берёг напоследок.
— Как Вересов относился к жене? Раньше и эти два года…
— К жене он относился так, как никто не относится, — коротко отрубил свидетель.
— Плохо или хорошо? — улыбнулся Рябинин.
— «Хорошо» не то слово. Я вот отношусь к жене хорошо, а он её боготворил. В его характеристике, не то для аспирантуры, не то в министерство, знаете, что написано? «Очень любит свою жену». Чёрным по белому. И подпись треугольника. Да вы, наверное, характеристикам не очень верите?
Рябинин пожалел, что не имеет с неё копии. «Очень любит свою жену». Превосходно!
— Умным верю.
Его всегда удивляло, что в характеристиках не пишут о важных человеческих качествах. Ну что значит это дурацкое «морально устойчив»? Не пьёт и не обращает внимания на женщин — и вся устойчивость? Или «в коллективе уживчив». А может, такой коллектив, что с ним и уживаться не стоит. «Пользуется уважением». За что и у кого? А вдруг его боятся, поэтому и уважают? Однажды Рябинину прислали из жилконторы бумагу с выразительным названием: «Харкатеристика».
А ведь в них есть что писать. Например, как человек воспитывает детей. Как относится к родителям, к старикам. Какова степень его культуры. Умён ли, смел, справедлив, разносторонен, любознателен, цельная ли натура. И ещё были слова, которые стоило употреблять хотя бы для того, чтобы они не забывались: порядочный, благородный, великодушный, деликатный…
— Мы его предупреждали, — заметил Каменко.
— О чём?
— Да о любви этой… Нельзя так любить женщину…
— Почему?
— Обязательно плохо кончится.
— А как же надо любить? Вполсилы, что ли…
— Нельзя, товарищ следователь, ни пересаливать, ни переслащивать.
Как на кухне. Как о супе или компоте. Смешно: излишки любви. Как излишки стеклотары. Да может ли быть её излишек — самого прекрасного состояния человеческого духа? Рябинин считал, что пока ещё этой любви людям недостаточно.
— О любви стихи пишут, — сказал он в ответ на поварское объяснение.
— Вересов тоже писал.
— Вы осуждаете?
— Всему свой возраст.
— А вы не слышали, что любви все возрасты покорны? — чуть сердито спросил Рябинин, потому что начинал злиться на этого каменного Каменко, который так спокойно говорил о любви.
— И это плохо кончается. Как для героев поэм, так и для Вересова.
Настала пора главного вопроса:
— И чем, по-вашему, кончилось для Вересова?
— Он же её ударил…
— За что?
— Не знаю.
— Вам-то он как объяснил?
— Говорит, непонятный психоз.
Получается, что Вересов обманул и друга. Вернее, скрыл. Или же теперь скрывает Каменко. Тогда его стоит проверить. Например, спросить, верит ли он такому нелепому объяснению. Если верит, то, значит, выгораживает.
— И вы ему поверили?
— Откровенно говоря, нет.
В кабинете у прокурора стояли мягкие стулья: для приёма граждан, для совещаний, для гостей. Не для следователей — они не садились. Они и в кабинет не входили, а влетали, словно за ними гнались. За ними и гнались: вопросы, которые следовало решить без промедления. Прокурор к этому привык. Он знал, чтó это за вопросы. Один следователь покрывается от них красными пятнами. Другой начинает говорить быстро и непонятно. Третий только машет рукой и бросает своё безысходно ежедневное слово «уволюсь». А четвёртый не краснеет и не заикается; четвёртый спокоен, как сыщик в детективе, — лишь не спит по ночам.
Рябинин вошёл неторопливо. Он даже сел на мягкий стул. Он даже протёр очки, что обычно старался делать без посторонних. Он зашёл просто так, отдохнуть.
Отдохнуть решил и прокурор: поворошил стружистые волосы, закрыл какое-то толстенное дело и потянулся за сигаретами.
— Что скажете хорошего, Сергей Георгиевич?
— Я вас не отвлекаю?
— С удовольствием отвлекусь.
Юрий Артемьевич пальнул зажигалкой, затянулся и вопросительно глянул на Рябинина. Он знал, что у следователя срочного дела нет — например, не нужна машина, не требуется санкция на арест или на обыск, не скрылся подозреваемый, — но какое-то дело всё-таки у него есть.
— Вы знаете, что такое Паужетка? — спросил Рябинин.
— Рецидивистка?
— Да нет…
— Ну, значит, что-нибудь вроде горжетки.
— Паужетка — река на Камчатке. Красивое название, вроде женского имени. А вы слышали, что в дельте Волги цветёт лотос?
— В отпуск хотите?
— Года бы на два, — вздохнул Рябинин. — Поездить, как мой геофизик…
— Два года вам не вытерпеть, — улыбнулся прокурор. — Говорите про лотос, а думаете о геофизике. Как дело-то?
На такие вопросы прокурора следовало отвечать подробно: что сделано, сколько человек допрошено, какие доказательства добыты и что запланировано. Но Юрий Артемьевич добродушно пускал дымок в сторону форточки.
— Никак, — ответил Рябинин.
— И нет зацепок?
— Зацепок-то целая куча.
— Например?
— Например, зачем они пошли в зал ожидания…
— Опять безмотивное действие, — усмехнулся прокурор мягко, просто так, без всякой задней мысли, но зачем-то усмехнулся.
Рябинин не понимал, почему к тонким, почти прозрачным движениям человеческой души даже умные люди относятся с лёгкой иронией. Чуть-чуть, но всё-таки иронично. Действия ценились дороже духа. И вещи ценились дороже. Мысль Рябинина перескочила — она часто выхватывала из его жизни похожий кусочек — на молодость, когда он работал землекопом и, вырыв шурф, в задумчивости стоял на его свежем глинистом краю. И прораб всегда ловил его на этом занятии, как на мелком воровстве: «Опять замечтался!». Да воровство бы прораб понял — обогащение. А Рябинину казалось, что нужно было произнести шёпотом: «Тише, товарищи, человек замечтался». Юрий Артемьевич знал, что без мотива нельзя квалифицировать преступление. Нельзя отправить дело в суд. И всё-таки усмехнулся. Но он никогда бы не усмехнулся, лови Рябинин преступника, а не ищи мотив. Неужели только потому, что преступника можно потрогать руками, а мотив неощутим, как радиоволны? Да и неважно, что человек делал, делает и будет делать; важно — ради чего. Мотивы важны, мотивы!
— Очень просто. — Прокурор решил сам объяснить это безмотивное действие. — Люди встретились, смотрят друг на друга и, влекомые человеческим потоком, оказались в зале.
