— Женщину-инженера нигде всерьёз не принимают.
— Можно овладеть интересной специальностью…
— Какой специальностью? — спросила она с такой удивлённой иронией, словно он предложил ей что-то неприличное.
— Мало ли профессий, — стушевался он.
— Кандидат наук получше любой профессии.
— Вряд ли.
— Может быть, мне пойти в ПТУ? — усмехнулась она, опять смутив его убеждённой иронией.
Рябинин догадался, почему он, сорокалетний мужик, смущается двадцатисемилетней девицы, — за её иронией стоял скороспелый опыт, стояли дяди и тёти, извечные враги его, которые уж точно знали, что кандидат наук лучше ткачихи. Дочь Маши Багрянцевой… А не дочь ли тех ловких дядь и теть? Тогда он тем более должен хоть как-то вклиниться в её представление о мире и, может быть, вклиниться в её судьбу.
— Что вы любите делать?
— В каком смысле?
— Ну, готовить, шить, стирать, вязать?
— Люблю печь пироги.
— Так не пойти ли вам в кондитеры?
Она на секунду приоткрыла рот и дрогнула тонким носиком.
— Иронизируете?
— Это же лучше, чем старший инженер, бегающий за обоями для начальника. Это же лучше, чем заурядный кандидат.
— Я впервые вижу человека, который отговаривает быть кандидатом наук.
— Потому что вы и в кандидатах будете прозябать.
— Странно… Осуждаете благородное желание заняться наукой.
Те пройдошистые люди, которых не любил Рябинин, были откровеннее. Вот так, сидя с глазу на глаз, они бы никогда не сказали, что в них кипит благородное желание посвятить себя науке; они бы выразились прямее — мол, нужны кандидатские корочки; мол, жизнь есть жизнь. Но Жанна ещё не была искушена жизненным опытом и поэтому не знала, что в очевидном выгоднее признаться.
— Ваше благородное желание получить учёную степень — просто дань моде. В день защищается более семидесяти диссертаций.
— Вероятно, эта мода вызвана потребностью практики.
— Я скажу, чем это вызвано… Человеку хочется иметь какое-то положение в обществе, стать значительным. Путей для этого предостаточно. Например, сделаться руководителем производства. Но ведь надо проработать много лет, накопить опыт, проявить себя, иметь организаторские способности… Трудно. Можно стать известным рабочим. Тогда надо повкалывать, надо попотеть, надо в спецовке походить… Трудно. Можно стать военачальником. Опять-таки надо послужить не один годик, по стране мытариться, себя не жалеть… Трудно. Стать артистом, писателем, режиссёром?.. Талант надо иметь, ночи не спать, да и вдруг ничего не выйдет… Трудно. Но, оказывается, есть одно звание, кандидат наук, которое трудов возьмёт не много, что-то года три, а и звучит, и престижно, и вроде бы учёный, и вроде бы цель достигнута. Вот и вы… Не работу по душе, а хотите престижное звание заиметь, вроде модных джинсов.
Она выглядела разочарованной. Не ждала такой горячности и таких слов не ждала. А каких? Утешительных?
— Впрочем, многим своя работа опостылела, — не удержался Рябинин от соблазна, надеясь, что она не согласится.
Но она кивнула с готовностью. И Рябинин ни к селу ни к городу вспомнил чищенные апельсины. Они лежали за буфетным стеклом, как шершавые бильярдные шары. Оттого что продавались без кожуры, в них не убыло ни вкуса, ни сока, ни витаминов. И всё-таки это были не апельсины, ибо не походили на маленькие солнца и не горели его огнём. К чему вспомнилось?
Вроде бы всё у неё есть: и молодость, и здоровье, и красота, и образование… И не глупа. А жизнь не удаётся. С мужем худо, работа претит… Чего-то не хватает, какого-то врывного витамина, как тем апельсинам не хватало солнечной оболочки, чтобы стать апельсинами.
Но этот взрывной витамин известен…
Когда Рябинин говорил с молодым человеком, то частенько впадал в странное состояние размытости лет и возраста; он как бы стоял на временной оси меж прошлым и будущим, свободно передвигаясь туда и обратно. И тогда не знал, он ли на двадцать лет вернулся назад, молодой ли человек на двадцать лет забежал вперёд… С Жанной подобное состояние не пришло, словно они были одногодки. Да и одногодки ли? Не моложе ли он её на те самые двадцать лет?
Этот взрывной витамин известен испокон веков…
Рябинин повёл головой — топаз, так и лежавший на столе, отозвался глубинным мерцанием, словно это был не кристалл, а льдистая толща.
— Жанна, вы как думаете, может человек летать? — задумчиво спросил он.
— Давно летает.
— Нет, без самолёта, а распластать руки, как крылья, и полететь?
— Человек тяжелее воздуха.
— А вечный двигатель возможен?
— Разумеется, нет. Как инженер говорю.
Она не улыбнулась, даже не насторожилась, отвечая уверенным голосом студента, вытянувшего счастливый билет.
— Жанна, а вы верите в «летающие тарелки»?
— Глупости.
— А в привидения верите? В духов, в сны, в телепатию?..
— Какие привидения — мы живём в век научно-технической революции.
— Жанна, вас случайно не тянет на станцию Яя?
— Нет. А что там?
— Не знаю, я там не был, но меня тянет.
— Почему?
— Название-то какое, Яя. А на станцию Ерофей Палыч тянет?
— Зачем мне эти станции?
— А вам не хочется купить… лошадь?
— К чему мне лошадь?
— Прокатились бы.
— Я вас не понимаю.
— А наесться… жень-шеня хочется?
— Наесться жень-шеня?
— Ну, нажраться жень-шеня.
— Нет, не хочется, — отрубила она, только теперь догадываясь о каком-то подвохе.
— Жанна, вы знаете английский и музыку, но вы очень скучный человек.
— Потому что не верю в привидения и не жру этот самый жень-шень?
— Ага.
— А вы его… ели?
— Ел.
— И в привидения верите?
— Верю.
— Вы, следователь, верите в привидения?
— Случались они в моей жизни…
— А-а, так вы меня тестировали? — удивилась она, дрогнув стремительным носиком.
— Ага, тестировал.
— Что во мне определяли?
— Степень молодости.
— Я же сказала, что мне двадцать семь.
— Ну, тогда я определял склонность к романтичности.
— Опоздали, романтичность уже прошла.
— Больно скоро.
— В студенческом стройотряде мы были знаете какими романтиками? Орали песни, работали от зари до зари, ели одну кашу… А наш командир, мой сокурсник, присвоил тысячу рублей. Тоже к романтике призывал.
— И вам хватило?
— Чего хватило?
— Хватило этого ловкача, чтобы разочароваться в людях?
— А вчера пошла в химчистку за своей дублёнкой. Говорят, что не могут найти. Жульё.
— У вас ещё и дублёнка есть? — Рябинин бросил непроизвольный взгляд на её шубу, белевшую на вешалке наметённым сугробом.
— Что тут странного?
— Хочешь быть свободным, носи дешёвые костюмы.
— Я не расслышала.
— А, ерунда.
— Так что в своём возрасте романтикой переболела.
— И что же теперь вместо романтики?
— Здравый смысл.
— Вот поэтому криогенная специальность и кажется вам холодной.
Она замешкалась с ответом, которые обычно были так скоры, что Рябинину казалось, что это его же вопросы отскакивают от неё, лишь переменив форму. Он тоже помолчал, раздумывая, откуда берутся приземлённые, скучные люди. От рождения, от воспитания? Или от того узкого пространства, в котором вырастают современные городские дети? У них лишь квартира, улица, школа. Замкнутое, неестественное пространство. И это для детей того человечества, которое вырвалось в космос, побывало на Луне и земной шар зовёт шариком… Загромождённая улица да квартирные стены влияли на психику детей, ограничивая взлёты фантазии. Но ведь каждый ребёнок видит и небо…
— Ну какое отношение имеет ваша детская романтика к моей специальности? — не то чтобы она вспылила, но чуть повысила голос и расширила глаза, сразу блеснувшие серым стеклом.
— Жанна, а вы пошли бы работать дворником?
— Нет.
— Платили бы две инженерские ставки. Пошли бы?
— Нет.
— А почему?
— Потому что неинтересно.
— Уверяю вас, что интереснее, чем сидеть без дела и бегать за обоями. А вы бы не пошли. Потому что не престижно.
— Да, и не престижно.
— Жанна, а что такое «престижно»?
— Работа высокой квалификации и с хорошим заработком.
— Токаря?
— Почему токаря?
— Он может быть высокой квалификации и очень хорошо зарабатывать. Официант, шофёр, наладчик, машинист тепловоза, шахтёр… Прекрасные заработки. Престижные специальности?
— Нет.
— Почему же?
— Уж очень они… заурядные.
— Выходит, что престижной работой вы зовёте работу романтичную. Дворничиха? Э-э… Инженер-криогенщик? О-о! Отрицаете романтизм, но держитесь за нелюбимую работу как раз ради романтизма.
Его отрицала не только она. Не раз слышал он, как моряки, геологи, лётчики и даже его коллеги следователи начинали разговор о своей работе, открестившись от романтики. Им казалось, что иначе они затушуют тяжесть и значимость своего труда. Рябинин же считал романтику красотой профессии…
