«Стоп, – решила Манон. – Сначала обсудим вариант с рукой. А там видно будет. Если Наташа согласится на ампутацию руки, если сживется с протезом, если поверит в то, что и ноги ее можно таким же образом заменить на искусственные… Тогда и будем думать о денежках для них».
Конечно, она могла бы уведомить о своих находках Павла по телефону. Но ей очень хотелось снова увидеть его и Наташу, их золотистые живые глаза. И она не стала звонить. Пусть придут. Она им расскажет, что сумела сделать за столь сжатые сроки. Они это оценят!
Вот поэтому сегодня Манон накладывала макияж с особой тщательностью.
Подумав, она решила надеть бледно-голубой короткий свитер, связанный редкими петлями из шелковой нити, – так, что под ним просвечивал темно-синий топ. Ну и джинсы, как всегда. Манон терпеть не могла манеру одеваться матери и старшей сестры: все эти тяжелые, душные, дорогие платья с переливами парчи и стразов «от» какой-нибудь очередной звезды шмоточного дизайна. Ладно еще мама: хоть она и ушла со сцены, но ее привычка к блеску понятна. А вот Аиде совсем ни к чему! Это ее старит, делает из нее какую-то куклу…
Стоп! А ведь в прошлый раз… да, точно, в прошлый раз Аида пришла к ней в брюках! Манон тогда еще удивилась: до сих пор сестра категорически не признавала этот вид одежды. Да и вообще Дашка стала одеваться значительно проще, чем раньше. Но Манон забыла спросить, с чем связаны такие эпохальные перемены в ее стиле. Надо будет подъехать к сестрице, разузнать, в чем там дело… Нового кутюрье завела, что ли?
Или все-таки влюбилась?!
Примчавшись к себе в офис, мило и скромно обставленный (было бы верхом безвкусицы обставлять его дорогой мебелью, когда к тебе приходят за помощью бедные люди!), Манон первым делом поинтересовалась у сотрудницы, как там дела с поступлением новых благотворительных сумм. И с неудовольствием услышала, что плохо.
– А что отвечают?
– Ничего внятного. Но смысл один: им надоели разные побирушки.
– Побирушки?!
Манон почувствовала, как у нее зубы заныли от ярости.
…Поначалу многие крупные бизнесмены и прочий богатый люд охотно давали деньги: им нравилось слыть добряками, заботящимися о больных детях. К тому же Манон была известна как дочь своего отца, крупного финансиста, недавнего замминистра финансов, а ныне президента межбанковского комитета и владельца парочки крупных холдингов, – отчего «благотворители» его задабривали взносами в фонд дочери: мало ли, связь с такой фигурой всегда пригодится! Манон слишком хорошо знала эту среду и прекрасно понимала, что каждый имел в этом деле интерес, весьма далекий от инвалидов.
Однако, внеся деньги один раз, – отметившись, так сказать, – все эти граждане больше помогать фонду не хотели. Элементарно жмотились.
Она набрала номер одной редакции.
– Оля? Помнишь, ты печатала мой материал о четырех наших звездах попсы и двух банкирах, которые дали деньги для фонда?
– Конечно.
– Так вот, больше не хотят.
– Не удивила. Они лучше унитаз для своей ж…ы отольют из чистого золота, чем поделятся.
– Давай их прижучим! Я уже статью набросала. Сейчас загружу тебе по мылу.
– Не суетись. Они все в друзьях у нашего главного, не пройдет…
Манон набрала еще несколько изданий, с таким же успехом. Повезло ей на шестом звонке. Знакомая редактор, выслушав ее, сообщила:
– Давай предложим этот материал Александре Касьяновой! Знаешь ее?
– Слышала…
– Она сделает проблемную статью, если заинтересуется.
– Вообще-то я хотела тебе предложить не статью, а небольшую заметку… Ехидную!
– Не пройдет, Манон. Это народец зубастый, с больным самолюбием и с большими связями, затрахают всю редакцию. А Касьянова может сделать проблемную статью, где будут примеры…
– И чем это лучше моей заметки? – почти обиделась Манон.
– Александра умеет написать…
– А я не умею? – возмутилась Манон.
– Подожди, не баламуть. Касьянова умеет написать круто, при этом без конкретных имен. Намек будет прозрачным, но никто из них шум поднимать не станет – не посмеет признаться, что узнал себя в портрете! По принципу «неча на зеркало пенять, коли рожа крива»! Она это отлично умеет, можешь мне поверить. Поставим статью на нашем интернет-портале, там у нас жизнь посвободнее.
– Уговорила… Как с ней связаться?
– Погоди, она, по-моему, сейчас в редакции. Жди у телефона.
Через несколько минут Манон ответил приятный голос: «Александра Касьянова, слушаю вас»… Что-то в нем было золотистое и светлое, как глаза Наташи и Павла.
– Давайте сделаем так, – выслушав, произнесла журналистка. – Через три дня мы всей семьей улетаем в отпуск, так что статью я не могу обещать вам раньше, чем вернусь. Но приходите ко мне в редакцию завтра. Часов в одиннадцать, вас устроит? Обсудим детали, а в отпуске я напишу черновик. Покажу вам по возвращении, внесем уточнения, и тогда уже опубликуем. Лады?
Манон согласилась. По большому счету, выбирать не приходилось. Только если обратиться к папе, чтобы он нажал на нужные рычаги… И тогда деньги ей, без сомнения, понесут… Но ей хотелось, с помощью журналистки Касьяновой, пробудить в людях… в спонсорах… совесть. В конце концов, ее фонд – благотворительный, а это такая вещь… вопрос совести! Они должны, просто обязаны очнуться! Понять, что нельзя тратить по миллиону зеленых на Деда Мороза для грудного ребенка, который ничего не смыслит! Когда рядом есть нуждающиеся, несчастные, больные… Тем более такие светлые люди, как Наташа! И ее старший брат…
Она еще не рассказала о них Александре. Но уже чувствовала, что журналистка на одной с ней волне. Манон приведет ей этот пример завтра. И они вместе сделают такую статью, после которой никто из раздолбаев не посмеет уклониться от взносов в ее фонд!!!
Посмотрев в зеркало, она одернула шелковый свитер и села за стол: сейчас к ней должны прийти Наташа с Павлом…
Однако первым в ее кабинет вломился Петька. Петр Ломов (фамилия очень подходила к его наглой морде!), красавчик, сынок одного банкира.
– Манюша, душенька! «А я денежку принес, – запел он фальшиво, – за квартиру, за…» Как там дальше?
– «за январь».
– Это «Операция Ы»?
– Она самая.
– Я знал, что ты не подведешь, киноманка моя! Так я денежку принес для твоих убогоньких!
– Сядь, – произнесла Манон с легким отвращением.
– И что ж ты меня так не любишь, красавица? – Ломов уселся в кресло, ногу положил на ногу, сверкнув дорогим ботинком.
– С какой стати, Петюня, мне тебя любить? – поинтересовалась Манон.
– Да хоть с такой: я денежку тебе…
– Не мне.
– Ну ладно, на благое дело! – Петя заржал, оскалив великолепные зубы.
– Вот именно.
– Ну, принимай.
И Петя начал отсчитывать купюры. Манон молча следила.
– …сто… сто пятьдесят… двести… четыреста… Следишь?
– Слежу. Ты скажи мне еще раз: зачем наличными приносишь? От налогов безнал лучше действует.
– Да какая разница… Пятьсот… Все. Пятьсот тысяч, принимай! И расписочку выдай. С расписочкой тоже хорошо. Не волнуйся за мои налоги.
– Да мне по барабану, Петюня.
Манон пересчитала деньги и принялась писать расписку.
– Когда вы изволите поужинать со мной, мадемуазель? – задал свой обычный ернический вопрос Петька.
– «Мадам», – хмуро откликнулась Манон.
– Ты вышла замуж? – изумился Петька.
– Нет пока. Но обращение «мадемуазель» во Франции отменили.
Петя присвистнул.
– И что теперь вместо него?
– «Мадам».
– Типа все замуж повыходили?!
– Типа неприлично разделять женщин по признаку семейного положения, – прояснила Манон смысл новейшего течения.
– Ишь ты… выходит, теперь я даже не узнаю, вышла ли ты замуж?
– Как и я: не узнаю, женился ли ты наконец, неугомонный! – засмеялась Манон.
– О, я не женюсь никогда, можешь быть уверена! Я тебе буду верность хранить, Манюша!
Петька был единственным, кто называл ее столь фамильярно: «Манюшей». Знакомы они были по МГИМО, однокурсники, хоть Петька на два года старше: он успел в армии отслужить до поступления. Армия для Пети выглядела весьма щадяще, с учетом положения его папеньки: служил в столице, каждый выходной домой заявлялся – Петюня сам ей рассказывал. Но пунктик этот армейский в его биографии вышел существенный, и в МГИМО его взяли даже без папочкиных связей… Так утверждал Петька.
Он ухаживал за ней еще тогда, в студенческие годы, – но точно так же, как и теперь: ернически, шутливо. Был у них какой-то момент в отношениях, когда Манон почудилось, что Петька всерьез влюблен… Что-то он такое однажды сказал, после занятий, когда они брели по парку, загребая ногами осенние листья, вдыхая их терпкий запах, и он вдруг взял ее за руку, легонько потянул к себе и сказал…
Манон не помнила что. Зато помнила, как вдруг все закружилось у нее внутри. Так сильно, что засосало под ложечкой. И кружение это невыносимое остановилось в тот момент, когда он поцеловал ее. В губы. Тут вдруг все затихло – необыкновенно и странно. Будто она оглохла, и больше ни один звук не долетал до ее слуха. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в оцепенении после этого поцелуя.
