Поэтому он стал охотиться за «живыми» (его слово) аксессуарами женской одежды. Посещал магазины секонд-хенд. Незаметно утаскивал с собой платки у знакомых женщин. Некоторых соблазнял и брал как трофей лифчики, шортики, маечки. (Трусики он не любил, считал — слишком пошло.)
Какие-то вещи скоро выбрасывал. Другие — использовал долго и счастливо. С живыми (опять же, как он сам говорил) женщинами Митрофан если и вступал в связь, то только ради одежды. Потому что плотский секс стал для него тем же самым, что надушенная одежда из магазина.
«Живые» аксессуары он совмещал с «мертвыми» (одно дополняло другое, какой-нибудь платок словно вдыхал жизнь в вечернее платье, а оно придавало платку недостающий объем!). И получал незабываемые ощущения!
«Это бестелесная любовь, она — небесная, — рассуждал иногда Митрофан, когда пообвык в новой шкуре сексуального извращенца. — Наверное, так и души занимаются на небе любовью. Им не нужны тела! Значит, не надо бояться смерти! Ведь там, на небе, тоже существует любовь! То есть секс… Я мог бы этим заниматься там с женой… Жаль, что она теперь с ним, с тем… Не буду злиться, лучше пожелаю счастья… Может, все к лучшему сложилось. Пусть они живут своей жизнью, если им так хорошо… А если увижу его… морду набью! Гад!!! Сволочь!!! Ну чего ей недоставало?»
Впрочем, через некоторое время Митрофан совсем перестал тосковать по жене. Потому что влюбился! В молоденькую девушку, служившую в соседнем отделе. Когда они случайно (или не случайно) встречались в коридоре, у Митрофана трепетало сердце.
Только любил он ее своей небесной любовью. А потому при случае стянул у нее платок, форменный галстук и (верх наслаждения!) футболку. (Как-то их всех заставили надеть военную форму. Она держала мундир на работе. Сняла при переодевании футболку, а потом забыла в своем кабинете.)
Пообщаться с ней вживую Митрофан не хотел. Во-первых, у него всегда был принцип: никаких шашней на работе. А во-вторых, его вполне устраивали платок и футболка. С ними он переживал просто череду райских наслаждений, а девушка облачком летала по комнате…
«Если бы она знала, что так меня возбуждает, ей было бы безумно приятно, — как-то подумал Митрофан. — Но ведь не скажешь же…»
После произошедших в нем изменений Митрофан стал тоньше чувствовать окружающий мир. Появилась и сентиментальность. Особенно разжалобили Митрофана уголовные дела военных лет, которые принесли ему на пересмотр.
Это была очередная кампания по реабилитации. Каждому военному прокурору бухнули на стол по тридцать — сорок потрепанных годами дел военных и послевоенных времен.
Офицеры, которые и так были завалены работой по горло, поначалу ворчали. Мол, добавили мороки. Кому нужна эта архивная плесень? Но потом с интересом углубились в чтение и уже не могли оторваться. Дела читались, как захватывающие исторические романы.
А Митрофан и вовсе словно перенесся в ту эпоху. У него перед глазами стоял рядовой Митрофанушкин (может, еще и такое совпадение его растрогало…). Механизатор из глухой деревушки. Тридцати трех лет от роду. Призван в танковые войска. В феврале 1942 года его учебный полк стоял в Минеральных Водах.
— А почему рядовым нельзя покупать пирожки в автолавке? — спросил Митрофанушкин у политрука на политинформации. — Можно только нитки и подшиву? А командиры берут и пирожки. Между тем они и так не голодают по своему пайку. В отличие от нас, рядовых.
— И командиры и солдаты питаются из одного котла, — уверенно ответил политрук. — Никакой разницы нет. У нас не буржуазная армия, где унижают солдата! И где велика дистанция между офицером и рядовым. Мы же — красные командиры — едим точно так же, как и солдаты.
— Оно и видно, что точно так же едите, — сказал Митрофанушкин. — Вы все такие упитанные и круглые, особенно политруки. А мы — тощие…
Через день его арестовали. Лейтенант-особист начал допрос в восемь утра. Митрофанушкин ничего не признавал. Допрос закончен в девять. Возобновился в час дня. Что делали с Митрофанушкиным в перерыве, история умалчивает. Но он стал что-то припоминать. Однако не так усердно, как хотел особист. В три часа вновь закончили допрос. Начали в девять вечера того же дня. Допрашивали до трех ночи. Митрофанушкин во всем покаялся: и что политрука пирожком попрекнул, и что как-то до этого высказал сомнение в победе Красной Армии. Мол, у немцев тоже сильная армия. И танки у них хорошие.
Вот и весь список преступлений Митрофанушкина. Приговор: расстрел. Приведен в исполнение в августе 1942 года в сталинградской тюрьме.
Митрофану Эхтину стало до слез жалко бедного Митрофанушкина и его семью. Прокурор долго листал дело. Рядового представлял низким, коренастым, в промасленной гимнастерке. А жена солдата, так и не дождавшаяся мужа с войны, виделась полноватой женщиной в ситцевом платье. (Голубое, в белый горошек, Митрофан почему-то именно так чувствовал это платье.) Нелегко ей пришлось растить троих детей. Да еще с клеймом: родня врага народа.
Приговор, конечно, Эхтин отменил. Да только что толку? Жизнь человеку не вернешь…
«Лучше бы вот его расстреляли!» — думал Митрофан, листая другое дело. Рядовой Недоделкин попал в плен весной 1942 года. Добровольно вступил в немецкую армию, принял присягу и получил оружие. Верой и правдой прослужил в ней два года. Летом сорок четвертого, когда у немцев уже ловить было нечего, сдался обратно советским. Военный трибунал гвардейской дивизии осудил его — к десяти годам лишения свободы.
«Какая несправедливость! Там за пару фраз расстрел. Тут за службу немцам всего десять лет», — возмущенно думал Эх-тин, оставляя в силе этот приговор. Интересно, что вскоре к нему в руки попала и жалоба от… самого Недоделкина. Он, оказывается, еще был жив, тихо коротал свой век в Саратове. Теперь Недоделкин просил… признать его ветераном войны. Ведь он же почти год честно воевал в рядах Красной Армии (с июня сорок первого по апрель сорок второго). А то, что потом еще и за другую сторону успел отметиться, так за это давно отсидел…
Как узнал Эхтин из документов, в 1955 году Недоделкин освободился. С него сняли судимость и поражение в правах. В 1985 году в честь юбилея Победы Недоделкина наградили орденом Отечественной войны II степени и выдали удостоверение участника Великой Отечественной войны (тогда ордена и эти удостоверения вручали всем воевавшим). Шесть лет Недоделкин спокойно пользовался льготами. Подвели его наглость и аккуратность. В 1991 году он захотел вдруг реабилитироваться и подал соответствующее заявление. Но Военная коллегия Верховного суда ему отказала. («И правильно», — подумал Эхтин.) Недоделкину направили официальное сообщение. Ему бы выбросить то письмо, и он бы до сих пор пользовался льготами. Однако Недоделкин ответ из суда сохранил. А вскоре бумагу обнаружила его невестка, которая недолюбливала старика. Она с радостью побежала в районную администрацию. В итоге удостоверение участника войны у Недоделкина изъяли. А вот отдавать орден он наотрез отказался.
— Я его заслужил, — гордо заявил ветеран. — Я кровь за родину проливал! Почти целый год!
«Отказать!» — твердой рукой вывел Эхтин на бумагах Недоделкина.
Когда несколько лет назад Митрофану пришлось изучать дело Куравлева, он несколько раз смотрел видеозапись с квартиры убитых. Его до глубины души трогали такие, казалось бы, незначительные детали, как колготки убитой девочки, махровое полотенце на голове женщины… Вещи были пропитаны кровью, отчего Митрофана аж переворачивало.
Живая одежда на мертвых людях… Что может быть страшнее?
И у него прямо сердце в груди подпрыгивало.
— Какая сволочь! — невольно вырывалось у Эхтина во время чтения признания Куравлева. — Жаль, что смертную казнь отменили. Таких надо шлепать!
Митрофан изучал дело уже после того, как его товарищ Самойленко вынес приговор.
«Юрик не мог ошибиться», — Эхтин не просто был в этом уверен, он — знал! Точно так же, как знал, что утром восходит солнце, что дважды два четыре, что осенью птицы улетают на юг, а весной — возвращаются. Так что к судье у него претензий не было. Зато следствие Митрофан крыл почем зря.
— Ну кто так работает?! — возмущался он. — Блин, что за люди?! К стенке надо ставить за такую работу! Вместе с Куравлевым!
После того как в «Советском труде» вышла статья, Эхтин сразу понял, что реагировать придется ему.
«Если, конечно, не перешлют в Оренбургскую областную прокуратуру, — подумал он. — Но вряд ли. У нас же всегда так: если какое г…о, так его обязательно надо военной прокуратуре подсунуть».
А в Главной военной прокуратуре, кроме него, больше некому было разбираться с этим. Кто еще в курсе всего? Кто знает все детали? Только тот, кто и раньше был причастен! Неужели кому-то захочется влезать в чужое дерьмо?!
