Катя забрала у Мещерского фотографию, которую он все еще держал в руке. Она дотрагивалась до пожелтевшего кусочка картона осторожно и брезгливо, словно это было что-то нечистое, скользкое. А со старой фотографии смотрел на нее и Мещерского, на дома, на снег, на Ленинградский проспект симпатичный улыбчивый тридцатилетний шатен — кудрявый, темноглазый, действительно чем-то неуловимо смахивавший на клубного конферансье или на солиста курортного джаза, одетый по моде конца шестидесятых — в кургузый твидовый пиджачок, белую нейлоновую сорочку и черный галстук-удавку.
Мещерский снова взглянул на дом, на это старое фото убийцы, на притихшую Катю, хотел что-то сказать, но промолчал.
* * *
Вечерело. Во двор дома следом друг за другом въехали две машины — серебристая «десятка» и темно-синий «Фольксваген». Из «Фольксвагена» вышел Евгений Сажин, вытащил из багажника сумки с продуктами. Подошел к «десятке». Евгения Тихих сидела, устало облокотившись на руль.
— Добрый вечер, Женя, — поздоровался Сажин.
— Привет.
— Что-нибудь случилось, помочь?
— Нет, ничего не надо. — Евгения Тихих опустила стекло, порылась в сумке, стоявшей рядом на сиденье, достала пачку сигарет. Но не закурила, мяла пачку в руках.
— Пойдемте, — Сажин кивнул на подъезд. Она посмотрела на него и отвернулась.
— Однажды вы сказали, что как-нибудь заглянете ко мне по-соседски. Сегодня вечером, может быть? — Сажин наклонился к ней. — Поговорим. Может, я все-таки смогу вам чем-то помочь?
— Знаете, откуда я еду, Женя? — спросила Евгения. — Из милиции. Поехала за дочерью в школу. А там мне сказали, что она ушла с двух последних уроков. Сбежала… Сегодня ведь этого выпускают…
— Вы что же, так и не предприняли ничего?
Евгения Тихих отрицательно покачала головой.
— Моя дочь сейчас там, — сказала она. — Я ее видела. Сразу поняла, где мне ее искать, раз ее нет в школе. Но понимаете, Женя, она.., она говорила сейчас там со мной, как со злейшим врагом. Сказала, что если мы с отцом будем… В общем, я здесь, а она там стоит, мерзнет, ждет, когда отпустят этого щенка. Сказала мне, чтобы я оставила ее в покое. Иначе она уйдет из дома. Она никогда прежде так себя не вела. Это словно не моя дочь, я ее больше не узнаю.
— Сколько вашей девочке лет? — спросил Сажин.
— Тринадцать.
— Мне одиннадцать было, когда я впервые сбежал из дома. Ничего, меня быстро поймали, вернули матери, как забытый в поезде чемодан. Не надо, Женя, не переживайте так. Дети ведь не виноваты, что им приходится взрослеть. И вы в этом не виноваты. И ваша дочь.
— Да я ее не виню, — ответила Евгения. — За что же ее-то винить?!
— Пойдемте домой.
— Я не могу, — она испуганно взглянула на дом. — Не хочу. Ноги туда не идут, Женя. Отказываются.
— Ничего, это тоже пройдет. Все забудется.
— Это забудется? Такое?
— Все забывается, если специально не вспоминать.
Сажин открыл дверь «десятки».
— Идем ко мне, раз так не хочешь домой к мужу.
Она молча смотрела в тусклое лобовое стекло, видела свое отражение в нем, смутный силуэт.
— Пойдем, ну же, — Сажин крепко взял ее за руку, сжал. — Я замерз.
Она неловко вылезла, закрыла машину. Сажин легко подхватил набитые сумки. Звякнули винные бутылки.
* * *
Вечерело. Ровно в четыре часа кончился срок содержания под стражей Игоря Зотова, задержанного на трое суток по 122-й статье.
Николай Свидерко стоял у окна в дежурной части, смотрел на сумерки, на снег, на занесенные им милицейские машины, на зажигавшиеся вдалеке огни на путях кольцевой железной дороги, на одинокую маленькую фигурку в красной куртке и клетчатых брючках, жавшуюся к дверям отделения милиции. Оля Тихих вот уже час терпеливо дежурила у этих самых дверей. Она не заходила внутрь и не уходила домой.
А в ИВС следователь оформлял Игоря Зотова «на выход с вещами»: Николай Свидерко абсолютно ничего не мог с этим поделать. Колосов оказался, как всегда, прав: родители Оли после публичного скандала пошли на попятный, дочь их упорно молчала, а у самого Зотова-младшего не нашлось при обыске ни кастета, ни какого-нибудь ножа, чтобы можно было «тормознуть» его в камере хотя бы за ношение холодного оружия.
Бритоголовый крысенок был снова чист, и, он, Николай Свидерко, ничего не мог ему предъявить, никаких обвинений, потому что закон требовал… Свидерко горько усмехнулся: мать его за ногу, этот закон.
Из отделения вышел Игорь Зотов. Постоял, медля, вдыхая свежий морозный воздух свободы, и, не оглядываясь, побрел прочь. Только снег сочно захрустел под коваными ботинками. Продрогшая Оля Тихих устремилась за ним,. Ей приходилось торопиться, потому что Зотов не замедлял шага и по-прежнему не оглядывался. Девочка в красной куртке бежала вслед за ним, как бежит за хозяином верная собачонка, боящаяся и отстать, и подать голос, чтобы не схлопотать пинка.
Николай Свидерко отвернулся: глаза бы его не глядели на весь этот мрак!
* * *
Сергей Мещерский проводил Катю до дома. Он предлагал проводить ее до самой двери квартиры, но она отказалась. В подъезде ярко полыхали все лампочки. Их на всех этажах ввернул, включил перепуганный ЖЭК. Катя вызвала лифт. Хлопнула железная дверь подъезда. Шаги…
Катя увидела Олега Алмазова. Он держал букет белых роз.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
— Здравствуйте, вам на шестой? — Катя медлила, прежде чем нажать кнопку.
— Мне на четвертый.
В лифте они молчали. Катя разглядывала букет, но отчего-то ей совсем не хотелось говорить Алмазову, какой он красивый и шикарный. Прямо жениховский.
Из лифта вышли вместе. Алмазов направился к дверям квартиры Гринцер. Поднял руку, коснулся звонка и…
Не позвонил.
Катя открыла дверь своей квартиры. Тут же за дверью пластырем приклеилась к «глазку». Алмазов помедлил, переложил букет в другую руку, еще три секунды подождал, помялся, потом впечатал с размаха кулак в звонок.
Дверь открыли. Алмазова впустили. Видимо, его ждали. И наверное, были ему рады.
* * *
Вечерело. Надежда Иосифовна сидела в своей комнате в кресле, обложенном подушками. Днем у нее побывал врач, ей сделали электрокардиограмму. Алла сходила в аптеку и принесла выписанные врачом лекарства: кардикет и энап. Надежда Иосифовна сидела в кресле, равнодушно читала аннотации ко всем этим пилюлям. Алла возилась на кухне. Надежда Иосифовна не узнавала дочь — Алла не любила и не умела готовить, но вот уже три часа подряд она что-то стряпала. Пахло чем-то вкусным, домашним — запеканкой, пирогами, жарким, сдобой, корицей, ванилью.
Слышался дробный стук. Словно дятел-забияка долбил по стволу дуба. Надежда Иосифовна знала: это стучит топорик для рубки мяса по разделочной доске. Алла купила в «генеральском» гастрономе на «Соколе» вырезку и теперь делала антрекоты.
В дверь позвонили. Алла бросилась в коридор. Со всех ног, спотыкаясь на высоких каблуках (она надела свое лучшее платье и новые туфли на шпильке).
Надежда Иосифовна устало откинулась на подушки, закрыла глаза. Мужской голос в прихожей. Молодой, мужественный и все же слишком молодой. Ну что же…
— Здравствуйте.
Надежда Иосифовна открыла глаза и увидела в дверях Алмазова с букетом. Но для нее, до сих пор не знавшей его фамилии и имени, он был просто соседом, совсем молодым человеком, почти мальчишкой…
— Здравствуйте!
— Не кричите так, милейший, я не сплю, не умерла и не глухая, — строго откликнулась Надежда Иосифовна, шаря рядом с собой в поисках очков.
— Мама, вот познакомься, это Олег, — Алла высунулась из-за плеча Алмазова.
— Очень приятно, и чему мы обязаны таким визитом? — Надежда Иосифовна очков так и не нашла (те, в которых она читала аннотацию, были «для близи», плюсовые).
— Он будет сегодня у нас ужинать, — сказала Алла.
— Вот, это вам, — Алмазов шагнул вперед и положил на колени Надежды Иосифовны цветы. — Я вот что хочу вам сказать. Я люблю вашу дочь. Она будет моей женой.
— Зачем же вы тогда дарите эти роскошные розы мне, а не ей? — сухо спросила Надежда Иосифовна.
— Кажется, у меня там что-то горит, — Алла всплеснула руками и скрылась на кухню.
Алмазов остался с Надеждой Иосифовной.
— Вы хорошо все обдумали, молодой человек? — тихо спросила она.
— Да. Тут и думать нечего!
— И больше вам нечего мне сказать?
— Почему? Есть. Вы тещей моей будете, — Алмазов улыбнулся. — Жить мы с Алей будем у меня, над вами, так что и мешать вам не станем, и вам скучать не дадим.
— По крайней мере, я могу познакомиться, поговорить с вашими родными?
— А у меня никого нет. Один я. Мать в декабре умерла.
— Олег, иди сюда, помоги мне, пожалуйста! — крикнула с кухни Алла.
И у Надежды Иосифовны даже сердце заболело от того, какой у нее был тревожный, испуганный и вместе с тем ужасно счастливый голос.
Алмазов отправился на кухню. И там воцарилась тишина. Конечно, они целовались! Надежда Иосифовна знала это теперь наверняка, хотя и не видела сквозь стены. Затем снова послышался стук — крепкий, ритмичный, дробный. Стук кухонного топорика о разделочную доску. Алмазов снял пиджак и взялся отбивать антрекоты сам. И это получалось у него сноровисто и ловко.
