Священник приподнял брови, словно удивляясь, какое отношение плащ имеет к фонду?
— Да, есть.
— Вы его часто надеваете?
— Когда рыбалкой грешу. У меня лодка резиновая, снасти хорошие, А тут у нас в заводях рыбы много — и сомы, и щуки. Вот в это лето с этими нашими несчастьями всего раз и. половил на вечерней зорьке — так, леща да подлещика.
— Скажите, вечером в субботу Чибисов вам звонил? — спросил Никита.
— Да, — отец Феоктист уже не удивился вопросу «из другой оперы». — У него была семейная драма. Он спрашивал у меня совета. Но это сугубо личный вопрос. И я не могу.
— Хорошо, понятно. А в воскресенье вы были у него дома на обеде?
—Ну зачем вы спрашиваете очевидное? Вы же знаете — я был. Эта бедная семья, в которой, увы, нет ни мира, ни согласия, она как никакая другая нуждалась в моей помощи.
— Во сколько вы ушли?
— Где-то после девяти.
— И где вы находились с девяти до часа ночи?
— В час я уже был в постели, видел седьмые сны.
— А до этого? — Колосов бросал вопрос за вопросом, не давая ему расслабится.
— В церкви. Я молился.
— Кто может подтвердить, что вы были в церкви?
Отец Феоктист как-то странно усмехнулся и указал пальцем на потолок беседки:
— Только Он.
— Скажите, Чибисов при вас когда-нибудь говорил о Богдане Бодуне? — спросила Катя.
— Год назад много было разговоров. Когда его, нашли растерзанным на нашем ржаном поле у Борщовки. А можно я задам вам встречный вопрос? — священник обратился к Кате. — Вы разговаривали с Хвощевым?
—Пока нет.
— А почему вы так медлите?
— Он отказывается давать показания. Заставить его мы не можем, — сказал Колосов. — Врачи каждый раз не дают разрешения на допрос.
— Я настоятельно советую вам поговорить с ним, — тихо сказал отец Феоктист. — Я попытаюсь и сам с ним поговорить.
— По-вашему, он располагает какой-то полезной информацией?
— Он стал инвалидом и потерял единственного сына. Человек в его положении многое переосмысливает заново. А это всегда для кого-то — полезная информация, — загадочно сказал отец Феоктист.
— Скажите, а почему в своей вчерашней проповеди вы говорили о вольных и невольных грехах? — вдруг после всего спросила Катя.
— Все потому же, — ответил священник и снова дотронулся до креста на груди. — Потому что наше поле заросло сорной травой.
* * *
— Чудной какой поп-то, — хмыкнул Никита, когда они шли к машине, чтобы ехать в опорный пункт, где под присмотром Трубникова пока содержалась задержанная Галина Островская. — Вроде военный моряк, капитан второго ранга был. А изменяется языком каким-то эзоповским. Заумь какая-то сплошная. И при чем тут поле? Он что, намекал на место происшествия, что ли?
— Он намекал на состояние здешних умов и сердец, — сказала Катя. — А насчет места, где убили Чибисова… Знаешь, мне казалось, если, что-то и произойдет, это снова случится на ржаном поле… А его убили на дороге. И плащ был на нем самом, а не… Впрочем, этого мы пока не знаем. А совету священника, Никита, следует внять. Надо срочно допросить Хвощева-старшего.
— Я пытался. Пока это невозможно.
— Но этот допрос необходим!
— Пока невозможно. Больного никто принудить не может.
— И все-таки надо снова поехать к нему в больницу, — настаивала Катя.
— Я съезжу, обязательно съезжу. Но ты не забывай — Хвощев с марта лежит в больничной палате. От Славянолужья он фактически отрезан. Все, что произошло здесь за эти дни, случилось без него. Он даже не очевидец.
— Он отец Артема — это раз, и Бодуна убили при нем — это два. Ведь именно с ним, как с владельцем спиртзавода, Бодун имел контакты. И к нему ехал в ту ночь из Тулы.
— Ладно, когда сочту нужным, я его допрошу — азбуке-то меня не учи. Не надо, — сухо сказал Никита. — Пока мы здесь, у нас на очереди более важный свидетель, фактически первый реальный подозреваемый, на которого указывают хоть какие-то прямые улики.
Катя вздохнула: спорить бесполезно, раз он лезет в бутылку. И всю дорогу до опорного обидчиво молчала.
На обочине шоссе у опорного пункта милиции стоял «газик»-«канарейка». Милиционеры, доставившие Островскую, покупали минералку и сигареты в придорожном магазине. В итоге никого из чужих, посторонних в маленьком душном кабинете участкового не было. Островская сидела на « стуле у открытого зарешеченного окна, Трубников стоял спиной к ней у письменного стола.
На Островской было надето другое платье. Окровавленное изъяли как вещдок. Как узнала потом Катя, Трубников сам лично ездил на мотоцикле к Островской на дачу за вещами. Кроме чистого платья, привез полотенце, кофту, белье, туалетные принадлежности, старый спортивный костюм и ветровку — на тот случай, если все же по решению следователя я прокуратуры и Колосова Островскую как подозреваемую повезут в изолятор временного содержания.
Едва войдя в кабинет, Катя почувствовала сильный запах нашатырного спирта, камфары и перегара. На подоконнике; лежал одноразовый шприц и пустая ампула — это судмедэксперт сделал Островской тонизирующий укол, чтобы побыстрее снять опьянение. Однако перегаром от бывшей актрисы все же здорово несло.
Катя видела: Николай Христофорович Трубников переживает. Более того — он ранен сложившейся оперативной ситуацией в самое сердце. Она подумала: вот как оно бывает — любовь, тщательно скрываемая от всех, и прежде всего от себя самого, в пиковой драматической ситуации вдруг сметает все барьеры и прорывается наружу, являя себя не в словах, но в жестах. И каких жестах!
Как он выхватил пистолет, когда увидел ее там, на дороге, и эти вопиющие улики на ней — кровь! В этом профессионально-отточенном броске руки «ствол наголо» не было ни жестокости, ни азарта погони и задержания. Это была любовь, причем настоящая, если верно утверждение о том, что именно настоящая любовь всегда сопряжена с утратами и болью. Наверное, точно таким же жестом, полным страсти, Хозе выхватывал из-за пояса нож, чтобы зарезать Кармен.
Но Хозе был призраком оперы и сказки Мериме. А Трубников был деревенским участковым, сорокалетним мужиком самой обычной неброской внешности, тяжело раненным в молодые годы в никому теперь не нужном кровопролитном бою под Кандагаром, носившим милицейскую форму словно свою вторую кожу…
— Николай Христофорович, это мы, — сказала Катя. Трубников обернулся всем корпусом. Островская даже глаз не скосила в их сторону.
— Что, в отдел? — хрипло спросил он. — Уже?
— Нет, пока не поедем. Пока только поговорим. — Катя почувствовала, как у нее от чего-то глаза защипало — от этого чертова запаха нашатыря, что ли, или же от врожденной чувствительности ко всему сентиментальному. — Никита, ты сядь вот здесь, не загораживай окно. — Она повелительно указала Колосову на стул за сейфом. — Галина Юрьевна, ну как, вам лучше? Давайте поговорим, а? Это вот мой коллега из уголовного розыска. Он хочет знать, что с вами произошло сегодня утром?
— Вы этого до сих пор не поняли, милая? — Островская криво усмехнулась. Речь ее все еще была невнятной, спотыкающейся.
— Понятно одно: кто-то убил сегодня ночью Михаила Петрович Чибисова. Вы видели, кто это сделал?
— Нет.
— Но это сделали не вы?
— Нет.
— А что вы видели? — Катя уже задавала ей этот вопрос там, н дороге под дождем. И Островская, словно в каком-то трансе кричала: «Конь, Конь Блед промчался мимо меня!» Но теперь она сказала другое:
— Я видела… лошадь. Она проскакала галопом в тумане.
— Навстречу вам, да? — спросила Катя. И подумала: «Слава богу, начали разговаривать, а не пророчествовать».
— Навстречу мне.
— А вы шли по дороге?
— Я шла домой.
— Откуда? — спросил Трубников, не глядя на нее.
— Оттуда, где вы, Коля, живете, — Островская подняла голову, силясь улыбнуться ему, но вместо улыбки вышла жалкая гримаса. — Я проходила мимо вашего дома. У вас было темно.
— Чего ж вы меня не разбудили? Проводил бы вас, — бросил Трубников хрипло.
— Вам было бы неприятно меня видеть такой. Вы из деликатности никогда мне этого не говорили, но я видела. Пьяная немолодая женщина вызывает жалость и отвращение.
— Не то вы говорите, Галя, — сказал Трубников.
— Вы спросите, куда и зачем я ходила, — Островская повернулась к Кате. — Я отвечу: я ходила купить бутылку самогона. Выпила по дороге. Тут пошел дождь, я промокла, хотела переждать — ну, в той разрушенной церкви и вдруг увидела…
— Всадника? — спросил Колосов.
Островская медленно обратила к нему свое увядшее лицо. Двигалась она как-то странно, неестественно, точно вместо шеи у нее был протез на шарнирах.
— Лошадь появилась потом, и она была одна, с пустым седлом. Там, на дороге, я сначала увидела… — Островская приложила руку ко лбу, точно ей трудно было вспомнить.
— Что вы увидели? — спросила Катя.
— Огни. — Островская закрыла глаза ладонью. — Я часто думала, что будет, если я тоже увижу их? Иногда, вы не поверите, иногда мне до смерти этого хотелось, хотя я и не верила до самой последней минуты… Ночью, бывало, поднимусь, когда бессонница, подойду к окошку и все смотрю, смотрю в темноту. И сердце так и замирает — а вдруг вот сейчас?! Я желала и страшилась увидеть их — огни. А тут, на дороге, я даже не поняла сначала, а потом… Они появились метрах в пятидесяти от меня. Не мерцали, не мигали, горели, стерегли, как волчьи глаза. И потом стали медленно приближаться. Подползать… И тут на меня из тумана выскочила лошадь. Заржала дико, страшно. Я никогда не слышала, чтобы лошади так ржали. Так, наверное, кричат только в аду…
