И вот теперь, когда все добропорядочные краковчане, усердно потрудившись с утра, торопятся к обеденным столам или взятым из дома бутербродам. Владислав, перебрав в больной голове вчерашнюю, пропитанную спиртным одиссею, весьма часто прибегая к реконструкции событий или их домысливанию (обрыв, черт возьми, пленки!), уныло свесил ноги с хлипкого, неустойчивого раскладного диванчика — трижды они с Данкой переворачивались вместе с этим ложем любви, оказываясь на полу, и в голове у него была одна мысль: Господи, почему мне так плохо и что нужно сделать для того, чтобы стало чуточку легче?
Владислав стал на нетвердые ноги и отправился на кухню. Стакан холодной минеральной воды чуточку смягчил похмельный синдром. В шкафчике обнаружился молотый кофе «арабик». Что-то, а кофе Владислав готовить умел. Его крепкий вкус и аромат тоже слегка взбодрили его. Пару раз он выглянул из кухни — Данка еще спала. Простыня, под которой она вольно разметалась, подчеркивала предельное изящество ее тела. «Правильно говорят: худые девки — злое…е», — подумал Владислав и про себя засмеялся: — Я вчера побывал не в постели, а в соковыжималке. Да, эта девочка предпочитает единственно лишь фреш».
Если честно, Данка произвела на него большое впечатление своей инициативностью и изобретательностью Владислав и сам понимал толк в телесной любви, его мастерство любовника было разносторонним, отточенным, филигранным, женщины всегда получали от него то, что им хотелось и даже больше. Но практически всегда в дуэте соития первую скрипку играл именно он. Но этой ночью нею, или дирижером, выступила эта ненасытная худышка. Надо признать, своими сексуальными вывертами, вывихами, полнейшим бесстыдством, откровенностью в тех желаниях, которые другие предпочитают задавить в себе, как рвущийся наружу крик, она возбуждала Владислава, как никто и никогда раньше, доводила его до белого каления, до счастливого, блаженного умопомрачения.
Только потянулся к чашечке кофе, чтобы отнести ее Данке в постель, как позвонил отец. Он и вчера прорывался, но его вызовы сознательно игнорировались — Владислав не хотел портить настроение из-за отцовского, в общем-то, справедливого недовольства — сколько можно прожигать жизнь? Но сегодня нельзя было не откликнуться — старик разволнуется, так и до инсульта недалеко.
— Ты в порядке? — спросил Андрей Феликсович с плохо скрываемым раздражением.
— Как видишь, — сдержанно ответил Владислав.
— Точнее — как слышишь! — скрыть нотки раздражения отцу уже не удалось, — Когда-нибудь ты доиграешься и пожалеешь об этом, но будет поздно.
— Папа, чего ты хочешь? — приглушенно, чтобы не разбудить девушку, спросил Владислав. — Я приеду домой вечером.
— Да, в общем-то, ничего. Просто хотел сказать, что умер Тимофей Севастьянович Медовников. Вернее, его убили.
— Жаль, — немного помолчав, сказал Владислав. — Он произвел на меня хорошее впечатление — умный, эрудированный человек… Ты позвонил лишь ради того, чтобы сообщить о смерти своего приятеля?
— Да. Разве это малозначащий повод?
— Но я-то тут при чем?
— Не при чем! — согласился отец. — Ладно, извини.
Трубка замолкла, и Владислав с чашечкой кофе заторопился к Дануте. Она, конечно, уже не спала — телефонный разговор разбудил ее. Полусидя в постели, она обласкала Владислава летней цикориевой голубизной глаз, достойно, как графиня, а не дочь железнодорожного рабочего из приграничного Пшемысля, меняющего колеса у составов из России, Украины и Беларуси и открывающего им путь в Европу, приняла кофе, испытующе, едко спросила:
— Старые подружки?
— Отец! — скривясь, отмахнулся Владислав. — Для него мое отсутствие дома — повод для больших переживаний.
— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказала Данка, сбрасывая простыню и подбирая ноги так, что острые коленки оказались выше головы. То, что выставлены напоказ ее потаенные прелести, девушку совершенно не заботило.
Владислав, конечно, не упустил шанс бросить на Данку пристальный взгляд. Мгновенно отметил про себя, что опять налился желанием, как весенний клен соком.
Его готовность не укрылась от нее:
— Погоди, допью твой утренний кофе… Ты — настоящий шляхтич…
Она еще держала пустую чашечку двумя пальцами, а он уже торопливо и жадно целовал ее в губы, ловя горьковатый привкус кофе и какой-то еще нераскрытой, неразгаданной им тайны…
Солод выяснил, с кем более или менее тесно общался Стас Никольский за три года своего пребывания в Киеве, и пришел к выводу, что круг его приятелей, знакомцев, деловых, если можно так их назвать, партнеров состоял из полутемных личностей, то есть таких, которые по уши в криминале не завязли, но и на роль белых и пушистых тоже определенно не годились. Эти «товарищи» постоянно пребывали на грани фола, иногда даже заступая за опасную черту — скупка и перепродажа краденых из сельских церквей икон, живописных полотен из провинциальных музеев, не имеющих понятия о сигнализации, мимо этих цепких дельцов не проходил ни один мало-мальски стоящий предмет старины из уловов «черных археологов». Ясно, что раритеты, обладать которыми посчитала бы за честь любая страна, с легкой руки этих «жучков», «жуков» и «жучил» оседали в замкнутом пространстве частных коллекций или вообще уплывали за рубеж.
Между прочим, тщательный осмотр жилища Стаса Никольского не обнаружил ни одной ценной вещицы, и это лишний раз доказывало, что он, как и его друзья-единомышленники, неплохо разбираясь в антиквариате и смежных с ним областях, рассматривал это поле деятельности исключительно как бизнес.
Все, на кого удалось выйти Солоду, конечно, осторожничали, боясь сболтнуть лишнее, и когда дело доходило до Никольского, откровенно, и вполне искренне, терялись, потому что не могли даже предположить, из-за чего тот повесился. Или его повесили. Крупных денег он кому-то не задолжал, никому, насколько известно, дорогу не перешел, о каких-либо коллизиях на личной почве никто слыхом не слыхал. Практически все утверждали, что Стас вел довольно-таки замкнутый образ жизни, души первому встречному-поперечному не открывал. Конечно же, Михаилу Солоду намного легче было бы работать, если бы в его руки попал мобильный телефон Никольского. Но тот как в воду канул. Видимо, убийца предусмотрительно захватил его с собой.
Единственное, что удалось узнать наверняка, на все сто — Стас этой осенью побывал в Праге. Он выехал из Киева на поезде, мягкий вагон, трехместное купе 22 октября, а вернулся домой 2 ноября, тоже на поезде. По пути туда находился в обществе одного попутчика (третье место пустовало), личность которого по паспортным данным уточняется, обратно — вместе с одной супружеской парой, эти трое, возможно, расскажут что-то полезное.
— Значит, двадцать крон принадлежали Никольскому, — раздумчиво сказал майор Лободко после того, как выслушал Солода. — И он их случайно выронил в квартире Медовникова. Не думаю, что, отправляясь с визитом к краеведу, он нарочито, неведомо с какой целью положил в карман чешскую монету. Завалялась в кармане пиджака или брюк? Но обычно люди, возвратясь из дальних странствий, выкладывают из карманов ненужную заморскую мелочь, и лежит она тихонько себе в каком-то ящике стола.
— Нашли ж мы у Никольского эти чешские копейки в кармане куртки, — напомнил Солод.
— Да-да, помню. Как-то странно все это… Похоже, что тот, предполагаемый второй убийца, намеренно подкинул эти двадцать крон, чтобы указать нам — убийство на Печерске целиком и полностью на совести Никольского. Облегчил нам, благородный помощничек, задачу. Вот что, Миша — надо выйти на чешских коллег, пусть они подсуетятся — где, например, жил там Никольский, может, он каким-нибудь образом «засветился», с кем-то встречался, что-то, скажем, натворил. Дай запрос в чешское консульство — какую визу ему оформили, впервые ли он отправился на берега Влтавы или бывал там раньше…
* * *
Второму визиту майора Лободко Федор Спиридонович Палихата сильно не обрадовался, но сильно и не удивился. Правильно, видимо, будет сказать, что появление следователя у него в доме он воспринял как должное — как дождь осенью или снег зимой. Покорно склонил голову в ответ на приветствие и пригласил войти вовнутрь, в густое облако тягостного смрада от безнадежно больной, умирающей собаки.
Все было, как и в прежний раз, — Палихата уставился на усевшегося напротив в потертое кресло гостя блекло-голубыми, сквозь стекла очков круглыми, как у рыбы, глазами, а пальцы его, не в силах преодолеть давнюю привычку, тут же потянулись к чашке из-под только что выпитого чая, она тут же завертелась в его руках, даруя, как четки мусульманину, некоторое успокоение.
— У вас, наверное, ничего не получается, коль опять пожаловали к одинокому, вышибленному из активной жизни старику? — сочувственно поинтересовался Палихата.
