— Ладно, одевайтесь, Фомичев, — сказал Николаев. — Пора нам. А ты, Костя, сходи к соседке все же, она у нас на сегодня на двенадцать часов повесткой вызвана, но мы можем и здесь поговорить Гусев подошел к двери Веры Александровны, постучал, дернул за ручку, но было заперто. И ни звука за дверью.
— Ушла, наверное, в магазин, — предположил Гусев, заходя в комнату.
— Никуда не ушла! Боится просто открывать. Запугали они ее, эти гости дорогие, вот и не открывает.
Вы стучите сильнее, Константин Иванович, — посоветовала Люба.
Стучать, однако, Гусев больше не стал. Два молчаливых дюжих милиционера увели Ивана Фомичева.
— Мы вас вызовем, Любовь Михайловна, — пообещал Гусев.
— Вы его там как следует, Константин Иванович, не церемоньтесь с ним!
Когда представители органов покинули квартиру, воцарилось гробовое молчание. Никто не знал, что сказать. Нарушила молчание вошедшая Наташа. Она была одета, причесана.
— Я пошла на работу, мама, — сказала она тихо, не обращая внимания на сидящую на ее кровати растрепанную старуху, сжавшую пудовые кулачищи, и балдеющего на матраце на полу похмельного Григория. — И так опаздываю.
— Ты хоть позавтракала, Наташа? — крикнула ей вдогонку Люба.
— Я не хочу есть. Кофе попила.
Люба вышла в соседнюю комнату. Там шустро собирался в школу Толик, жуя бутерброд с колбасой.
— Давай, давай скорее! — торопила его мать. — С этими делами занятия совсем забросил И так-то двойка на двойке. На вот тебе еще бутерброд. Там смолотишь. Иди, иди…
Толик выскочил за дверь, и Люба осталась наедине с мамашей и Григорием Фомичевым.
Фомичевы медленно одевались. Накрывать им на стол Люба не стала, села, выпила чаю, поела вчерашний салат, взяла кусочек селедки. Вошли Фомичевы.
Старуха Пелагея Васильевна уселась за стол напротив Любы. Григорий пошел умываться. Старуха буравила глазами Любу.
— Чего пялишься? — спросила Люба, не отрываясь от тарелки.
Старуха молчала.
— Не ты ли и подговорила своего сыночка? — не выдержала напряжения Люба. — Деньжат сильно захотелось?
Старуха опять ничего не ответила. Встала с места, подошла к Любе и отвесила ей сильную оплеуху. От этого мощного удара Люба вместе со стулом полетела на пол со страшным грохотом.
— Ах ты, старая блядь! — завопила Люба. — Да ты сейчас вместе с сыночком в тюрьму уедешь, падла! Ну погоди!
Она никак не могла подняться на ноги. На шум прибежал Григорий.
— Вы что? Вы что, мамаша, обалдели? — Он подбежал к матери. Та стояла со сжатыми пудовыми кулачищами.
— Я ее еще не так охерачу! Задавлю! — орала старуха.
— Все, все. Собирайтесь, мамаша! Собирайтесь!
Нам ехать надо. Домой поедем, в Сызрань, — суетился Григорий. — От греха подальше. А то все здесь поляжем, в столице этой окаянной.
— Куда я поеду?! Сыночка загребли ни за что, а мы домой поедем? Ни в жисть!
— Здесь останешься, старая ведьма, в камере! — Люба наконец вскочила на ноги и ринулась к телефону. Григорий схватил ее за руки.
— Погоди, Люб, погоди, не спеши. Чего со старухой связываться. Она из ума выжила, не бери в голову!
Ну извини…
— Напугались?! — злорадствовал а Люба. — То-то…
Вообще, катитесь отсюда к ебене матери оба. И хрен с вами. Никуда я звонить не буду, валандаться с вами неохота. Собирайтесь живо и валите отсюда, хоть в Сызрань, хоть в ночлежку. Здесь вам не гостиница «Метрополь». Деньги у вас есть, не подохнете, а и подохнете — не велика потеря.
— Накормить-то на дорожку не помешало бы, — сказал маявшийся похмельем Григорий.
— На вот, выпей рюмаху, заешь селедкой с хлебушком и провожай свою мамашу… Долго с вами нельзя. Грабите, бьете, убиваете, опасные вы.
Григорий налил себе рюмку водки, выпил, поел селедочки с хлебом, потом налил вторую рюмку. Мамаша мрачно взирала на его трапезу.
— Стыда в тебе нет, Григорий, — промолвила она. — Не западло тебе жрать в этом доме?
— Тихо, тихо, мамаша, — бурчал Григорий. — Лучше садитесь сами, пожрите на дорожку, веселей станет.
Мамаша покобенилась малость, а потом все же присела к столу.
— Это все Коленька наш заработал, что здесь мы кушаем, — утешила она себя вслух. — Ихнее бы сроду жрать не стала. — При этих словах она тяпнула водки и закусила колбасой.
— Это, между прочим, моя мать дала из денег, что себе на похороны откладывала, — возразила Любка. — А то, что Колька заработал, в кабинете у следователя как вещественное доказательство да у вас в кармане, с его сберкнижки снятое. Так что жрите, мамаша, да помалкивайте.
Та поела, отрыгнула и встала.
— Куска вашего больше не съем. Пошли, Григорий!
Григорий за это время ополовинил бутылку водки и наелся всласть.
— Пошли, пошли. Спасибо, Любаха, тебе за угощение. Счастливо оставаться.
— Идите, идите, скатертью дорожка, — провожала Люба, почесывая ушибленную старухой челюсть. — Да не приходите больше, на порог не пущу.
— Это еще поглядим, как дело обернется, — улыбнулся Григорий. — Щас оно так, а потом, глядишь, и иначе… Смеется тот, как говорится, кто…
Дослушивать Любка не стала, захлопнула за гостями дверь. Прошла в комнату. Села на диван и несколько минут сидела молча. Потом подошла к столу и налила себе рюмку водки. Выпила залпом. Стало как-то легче.
Но потом опять накатилась беспросветная тоска. Никакой точки опоры. Средств к существованию нет.
Только долг матери да разве что те деньги, что у следователя, а их еще надо получить…
Сколько она так просидела, сказать не могла. Очнулась от забытья, почувствовав чей-то взгляд. Она подняла голову и увидела на пороге комнаты маленькую Веру Александровну, с каким-то странным выражением смотрящую на нее. В этом взгляде был и испуг, и сильное желание что-то рассказать, чем-то мучительным поделиться. Она вся словно тянулась к Любе.
Волосы были растрепаны, лицо белое-белое, как у покойницы. Любе стало не по себе.
— Так вы дома, оказывается. Вера Александровна? — спросила она.
— Да, да, — пробормотала соседка. — Я дома, дома.
— А к вам стучали, вы не открыли. К вам Гусев стучал, Константин Иванович, инспектор.
— Да, да, стучал, не открыла, — бормотала Вера Александровна, очевидно, страшно волнуясь.
— Вас на сегодня следователь вызывал? — спросила Люба.
— Да, да, на сегодня, на двенадцать часов. Я должна кое-что вам рассказать. Люба, но не знаю, как начать…
— Да вы не волнуйтесь так, Вера Александровна.
Что вы так волнуетесь? Мы все знаем. Я все вчера слышала. Этот бандит вам вчера угрожал на кухне, я слышала. Он угрожал вам, чтобы вы не говорили никому, что видели его здесь в тот день. Я вам по секрету скажу, я-то ночью его пиджак обыскала. И знаете, что я там нашла? Наши деньги, Колькой накопленные.
И ручка шариковая Колькина, неприличная, я знаю эту ручку. Так-то вот, Вера Александровна, такие дела.
Родной брат приехал и Кольку нашего из-за денег убил, ножом пырнул прямо в сердце. Вот такая нынче у людей мораль. Вера Александровна. Я-то знаю, вы Кольку не очень любили, а все-таки жалко, кормилец ведь, Толик мой сиротой будет расти, и мне работенку найти в наше время тоже трудно, согласитесь.
— Да, да, конечно, — бормотала Вера Александровна, продолжая стоять с вытаращенными глазами. — Значит, это брат его убил, вы говорите?
— А как же? А кто же еще? Деньги у него, ручка Колькина у него, доказательства налицо, с поличным почти что взяли. Там щас экспертизу сделают для полного доказательства, и все — суд. Жалко вот только, не расстреляют подлеца. Дадут лет десять, не больше.
Да и то ничего, десять лет — не десять дней, там ему мало не покажется, будет знать, как убивать и грабить.
Думал, так ему с рук сойдет, ручку даже не побрезговал взять, жмот окаянный. А я денег просила, он же мне из них тысячу выделил на бедность мою, на Колькины похороны, это из моих же денег. Вера Александровна.
— Да, да, — опять, словно сомнамбула, пробормотала Вера Александровна.
— Да вы сядьте же, наконец. Выпейте вот чайку.
Чего волнуетесь так? Говорю вам, забрали его, в камере он. А этих гостей я выгнала, сами небось все слышали, раз дома были. А если сунутся вас запугивать, сразу звоните в милицию, я вам телефон Константина Ивановича Гусева дам и следователя Николаева, домашний и рабочий. И вот еще телефон участкового нашего Алексея Алексеевича Царева, он добрый, он сразу придет, если что… Пейте, пейте чай, блинок вот съешьте, как положено, раз вчера не пришли, за помин души Николая.
Вера Александровна откусила крохотный кусочек холодного блина и сразу же подавилась. Запила большим глотком чая.
— Ну так что? Во сколько он пришел? Чего слышали? Рассказывайте.
— Он-то? Да почти сразу после вашего ухода. Люба.
Позвонил, я открыла. Потом он долго стучал в вашу комнату, дверь-то заперта была, а Николай, видно, заснул после вашего ухода. Он выходил еще в туалет, а потом дверь запер и, видно, заснул. Так что брату его долго пришлось стучать. Минут с пять в дверь долбил и руками, и ногами. Но потом тот все же проснулся, открыл.
