2. Пистолет, который остался у нее в рюкзаке, хотя должен был перекочевать в его руки, просто потому, что женщина, какой бы красивой она ни была, и оружие — две вещи несовместимые.
3. Би-Пи, который не оставил никаких указаний о том, что же делать одиннадцатилетнему мальчику на борту яхты.
4. Низкий потолок.
5. Бейсбольную-биту-или-что-то-вроде-того.
6. Тошноту, периодически подкатывающую к горлу. Пока ему удавалось справляться со столь унизительными позывами собственного организма, но дальше будет только хуже, тут и к гадалке ходить не надо.
Справедливости ради, тошнота иногда отступала, прихватив с собой злость, и тогда Пашку начинало обуревать любопытство. Во-первых, на яхте он оказался впервые. Окопавшаяся в эллинге «Такарабунэ» — не в счет, ее душа, так рвавшаяся к морю, была навсегда прикована к земле.
А это…
Это была совсем другая яхта, землю она презирала и хорошо чувствовала себя, только когда ей в бока и днище били волны.
Сейчас волны были совсем рядом, за перегородкой, Пашка ощущал их сонное дыхание. И думал о странной последовательности событий, которая привела его сюда и заставила спрятаться в маленьком, похожем на чулан отсеке на носу.
Нет, он не был похож на мертвую красавицу «Такарабунэ» — этот живой мосластый «Посейдон». Сходство заключалось лишь в наличии двух мачт и вымпела на главной из них — того самого брата-близнеца вымпела, найденного в руках у Нео.
Не шарф, не платок — вымпел, флаг, осеняющий путь корабля, теперь Пашка знал это точно. Но от подобного знания радости не было никакой.
Этой яхте нельзя было доверять.
Ей нельзя было доверять так же, как и ее хозяину, гнуснейшему обветренному типу в штормовке и дурацких шортах с дурацкой телкой и дурацкой надписью «Hollywood».
Ничего против Голливуда Пашка не имел, вот только шортоноситель не нравился ему абсолютно.
Он не понравился Пашке сразу, еще тогда, когда они столкнулись с ним в предбаннике эллинга с «Такарабунэ». От такого типа можно было ожидать всего, чего угодно. И как ловко он заманил Лену к себе в дом посредством стакана с водой! И как он пялился на Лену такими же обветренными лживыми глазами, только что не облизывался, гад!.. И все эти его морские штучки, и книжки, и лоции — все это было насквозь не правдой.
Насквозь.
То есть, столкнись Пашка с яхтсменом по имени Сергей при других обстоятельствах, совсем не исключено, что он напрочь забыл бы и про Би-Пи, и про оскорбительно-сухопутное Мартышкино, и про назойливую, как муха цеце, бабку, и про весь остальной мир. И только спал бы и видел, как бы взглянуть на этот остальной мир через какой-нибудь из диковинных приборов…
Или — с разрешения хозяина — похлопать парус по жесткой холке, но… Между ними сидел прислонившийся к мачте мертвый Нео.
И стояла Лена.
Пашка до сих пор это помнил. Как она стояла в похожей на раздувшуюся каюту комнате яхтсмена — спиной к Пашке, невыразимо прекрасной спиной. И как рассматривала фотографии на камине, а потом уронила стакан с водой. И Пашка тогда втайне порадовался: и разлитая вода, и осколки стекла — все это выглядело пощечиной чистенькой прилизанной каютке.
Правда, все последующее Пашке активно не понравилось: они оба — и Лена, и хозяин дома — присели на корточки и принялись собирать осколки, и руки их то и дело оказывались в опасной близости друг от друга — и тогда сердце у Пашки начинало громко стучать и раскачиваться, почти как кресло-качалка, в которой он сидел. Из-за этого так не к месту вылезшего сердца он прощелкал весь разговор Лены и задрыги-яхтсмена. Кажется, там было что-то о фотках с комода и о какой-то Лениной подруге со странным змеиным именем Афа, а потом разговор перескочил на Нео, а потом…
Потом Пашка почувствовал настоящее облегчение: Лена собралась уходить. И морские цацки на нее никак не подействовали, так что хрен тебе, задрыга!..
…Но полирующим кровь визитом к яхтсмену день не закончился. Да и не мог закончиться, и Пашка вдруг понял почему: все дело было в самой Лене. Она притягивала события точно так же, как притягивала людей, события выстраивались перед ней по ранжиру, отдавали честь и так назойливо лезли в глаза, что пройти мимо них было невозможно. Весь мир хотел ей понравиться, весь мир хотел коснуться ее руки — точно так же, как хотел коснуться ее руки несчастный маленький Пашка.
Коснуться получилось только перед самым расставанием.
А до этого был кавалерийский наскок в логово паука Печенкина. Из рейда Лена вернулась с трофеями и еще больше возвысилась в Пашкиных глазах, хотя возвышаться дальше было уже некуда: она и так сияла на недосягаемой высоте, где-то там, где пролетали сверхзвуковые истребители, воздушные шары в обнимку с воздушными змеями и где парила сейчас душа Нео. Теперь она могла быть спокойна и не терзать Пашку ночными кошмарами: все его вещи были собраны вместе и находились на хранении у темно-рыжего солнца. А уж солнце разберется, как с ними поступить, солнце всегда знает, что делает.
Хотя…
Хотя с последними действиями солнца Пашка оказался категорически не согласен. Как раз в тот самый неожиданный момент, когда Лена сказала ему:
— Я отвезу тебя домой.
Нет, что-то подобное он подозревал, не могла же Лена остаться в Мартышкине и уж тем более свалиться на голову бабке и сортиру в глубине сада (пережить это не представлялось никакой возможности), но все же он оказался к этому не готов. И не смог выдавить из себя ни слова. И так и сидел, прижав к груди Ленин рюкзак — в полном молчании.
— Я отвезу тебя… Мне нужно возвращаться в Питер, мой хороший… — еще раз повторила Лена.
И снова Пашка ничего не ответил. И чем дольше он молчал, тем глупее становилась ситуация. Но сил для того, чтобы расстаться не только с Леной, но даже с ее рюкзаком, — сил на это у Пашки не было. Он вдруг понял, каким длинным получился день и как тяжело будет заканчивать его в одиночестве.
— Вот что… Я отвезу тебя домой. Сейчас. И оставлю адрес и телефон… Если что…
Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю…
Вряд ли он слышал, что именно говорила ему Лена. Все это время он приказывал рукам разжаться — кому охота выглядеть идиотом! — но они все не разжимались, цепляясь за лямки рюкзака мертвой хваткой.
И ему не оставалось ничего другого, как умоляюще смотреть на Лену: помоги же, ты ведь можешь мне помочь, тебе ничего не стоит это сделать.
И милосердная Лена все-таки пришла на помощь: в полном молчании она добросила Пашку до улицы Связи, припарковалась недалеко от дома и, выйдя из машины, открыла дверцу пассажирского сиденья. А затем потянула к себе рюкзак, стараясь именно таким макаром выманить Пашку из «жигуленка».
— Выходи, — сказала она.
Пашка, ведомый собственными загребущими руками, помотал головой и еще крепче прижал рюкзак к себе.
— Павел, ну ты же взрослый парень… ну нельзя же так…
Последующие за этим препирательства разрешились самым неожиданным образом: рюкзак выскользнул из рук Пашки, но в Ленины руки так и не перешел, а шлепнулся наземь. И из него вывалилось все содержимое.
Включая пистолет.
Это было так неожиданно, что Пашка даже опешил. Еще более неожиданной оказалась реакция самой Лены. Она так удивилась, как будто видела пистолет впервые.
— Что это? — прерывающимся голосом спросила она.
Последующие десять минут заняли препирательства по поводу пушки и обсуждение ее достоинств. Бедная Лена, ей было невдомек, что всю эту возню Пашка затеял исключительно для того, чтобы потянуть время и остаться с Леной подольше. Но маневр не прошел, и пистолет, сверкнув напоследок маслянистым вороненым боком, снова занял свое законное место в недрах рюкзака.
А потом Лена уехала.
И он снова остался один, в обществе бумажки с ее адресом и телефонами, совершенно бесполезной, если учесть, что домашнего телефона, хотя и проживал он на улице Связи, у Пашки отродясь не было.
Сожаления по этому поводу заняли остаток вечера, пока их не перебил сумеречный страх, замешенный на близости паука дяди Васи Печенкина. Только теперь Пашке пришло в голову, что Лена заполучила вещи мертвого Нео не просто так. И что Печенкин, если не будет дураком, сразу же поймет, откуда ноги растут. Тонкие, как стебли, покрытые цыпками и царапинами Пашкины ноги. И есть совсем не маленькая вероятность, что дядя Вася пожалует к Пашке.
Удавить за распустившийся не в меру язык, как и было обещано.
Перспектива быть удавленным вовсе не улыбалась Пашке: не улыбалась настолько, что находиться в доме не представлялось возможным. В доме, самым неожиданным образом превратившемся в мышеловку, было тихо, признаки жизни подавала только кухня. Там, на яростно выскобленном колченогом столе, стояла миска с остывшими оладьями, как салфеткой прикрытыми бабкиной запиской: «Ушла за пенсией. Не балуй, холера ясная, ухи надеру». Почерк у бабки был раздражительным и воинственным, острые концы букв покалывали глаза, да что там — протыкали насквозь, и так и норовили насовать пенделей под ребра! Пенсионная эпопея была любимым бабкиным развлечением и занимала почетное второе место. На первом, с большим отрывом, держались показательные выступления в главном мартышкинском продмаге — по поводу цен, канувшего в Лету социализма, восторжествовавшего капитализма, сдачи хохлам Крыма и неизбежной победы Коммунистической партии Российской Федерации на местных выборах. Радость свободного волеизъявления выпадала бабке нечасто, раз в месяц, так что она использовала трибуну местного отделения связи на полную катушку, сидя там до самого закрытия.
