Николай Леонов - Трактир на Пятницкой. Агония

— Не ори, — Даша вышла на манеж.

— Здравствуйте, — саркастически произнес Эль, кланяясь.

— Привет, — умышленно грубо ответила Даша, кивнула, повернулась к Сынку. — Чего тебе?

— Понимаешь, — Сынок замялся, он обещал Мелентьеву попытаться устроить Дашу в номер, знал, что Сурмин приведет Дашу на репетицию, договорился в основном с маэстро, но что говорить Даше и как вести себя дальше, не имел понятия.

— Ты здорово… там, — Даша указала наверх. — А вы, — девушка замялась, решительно тряхнула бронзовыми кудрями, — маэстро. Раньше я злилась, когда слышала это слово. Маэстро. — Даша прислушалась, взглянула на Эль-Бью и рассмеялась. — Маэстро.

— Пройдитесь, пожалуйста, до кулис и обратно, — сказал Эль.

— Куда?

— Пожалуйста, дойдите вон до той пыльной занавески, — Эль указал на портьеры, — и вернитесь обратно.

Даша гордо вскинула голову, решив, что над ней подшучивают, хотела ответить резко, но Сынок обнял ее за плечи и шепнул:

— Тебе не трудно? Для меня. Я же живой! Ты говорила, что выполнишь любую мою просьбу.

Даша не понимала, чего от нее хотят, она отстранила Сынка, взглянула на клоунов, пожала плечами.

— Можете не ходить, спасибо, — сказал Эль.

— Белое платье, узкий лиф, шлейф, каблук. Корона, — сказал маленький клоун.

— Открытое трико, короткий плащ, каблук, волосы не трогать, — возразил Эль.

— Вы возьмете Дашу? — Сынок схватил Эля за руку.

Степан Сурмин взглянул последний раз на Дашу, Сынка и клоунов, которые, жестикулируя, спорили, одернул гимнастерку и через служебный ход вышел на улицу.

Субинспектор Мелентьев был, как обычно, одет тщательно, свежевыбрит и лицом бесстрастен. Он сидел в кабинете за огромным пустым столом и ждал своего нового начальника — Степана Петровича Сурмина.

Костю Воронцова похоронили. Волохов, как и положено начальнику, сказал речь, из которой субинспектору стало ясно, что Костя был душой светел, долг свой перед людьми понимал правильно и молодые должны брать пример с безвременно ушедшего товарища.

Якова Шуршикова, некогда грозного Корнея, ждал суд. Одессита и Ленечку взяли на вокзале, не дали уйти из Москвы, арестовали несколько жуликов рангом пониже, шестеро совсем никчемных (кражонки за ними числились — в руки взять нечего) явились в милицию с повинной.

«Цена за жизнь Кости Воронцова», — рассуждал субинспектор и сегодня, как никогда, понимал, что обманывает себя. «Лишить их знамени, — говорил Костя. — Не свободные люди они, а в угол загнанные, вытащить их оттуда, вытащить, заставить верить в доброту человеческую…»

И уже доходили до субинспектора слухи: треснул воровской мир в столице, разваливается.

«Теперь у меня новый начальник!» — тоскливо думал Мелентьев, не признаваясь, что не «новый» его волнует, а вина перед Костей, которого нет и уже не будет никогда.

Сурмин вошел стремительно, повел плечами, вздрогнул так, словно очень горькое проглотил, и сказал:

— Вооруженное нападение на Пресне, есть тяжелораненые.

— А вы думали, уважаемый… — доставая из стола пистолет, спросил Мелентьев, встретился взглядом с Сурминым, замолчал и подумал: «Три месяца назад я его с ложки кормил…»

Они уже подъезжали к Пресне, когда Сурмин положил руку на плечо Мелентьева и сказал:

— В главном Воронцов был прав: мы должны быть добрее и терпеливее.