Николай Христофорович Трубников приехал в райотдел милиции специально в час, когда ни Колосова, ни следователя прокуратуры там уже не было.
Повторный допрос Галины Островской начался еще утром, а сейчас уже был обед. В изоляторе временного содержания, как и везде, обед был делом святым. Сегодня задержанных кормили здесь, как и всегда, борщом и гречневой кашей.
В райотделе Трубникова знали все, и он тоже знал всех. Знал, что сегодня дежурит по ИВС капитан Китенко, Трубников позвонил ему из дежурной части. Через комнату для задержанных прошел в коридор и спустился по крутой лестнице в подвал. Железную дверь в ИВС ему открыл сам Китенко — как и доложено в обеденный перерыв: ворот милицейской рубашки расстегнут, в руках бутерброд и стакан с чаем.
Они знали друг друга пятнадцать лет. Китенке раньше работал в ППС, затем сменным дежурным, а затем перешел в изолятор — сутки «чухлому» задержанную стережешь, трое — дома. Для деревенского хозяйства режим самый благоприятный.
— Обедал, Коль? — спросил он Трубникова. — Садись, у меня чай свежезаваренный с вишневым листом. И пожевать есть чего.
Но Трубников отказался от обеда. Попросил, чтобы Китенко открыл ему пятую камеру, дал пять минут переговорить с задержанной Островской. Это, конечно, было нарушение. Но они знали друг друга пятнадцать лет. Китенко бывал в Столбовке не раз. Они парились в новой трубниковской бане. Видел он и Островскую. И знал, что она — та самая, что играла в «Дороге на юг», «Верном сердце», «Школьном вальсе» и еще во многих других фильмах, на которые в дни их с Трубниковым юности по воскресеньям в сельском клубе набивался полный зал.
— Вот книгу ее привез, — Трубников показал коллеге маленький томик, который захватил из дома Островской, когда собирал там ее вещи. — Глянь, проверь, пролистай.
Это был Валерий Катулл. Островская читала его, когда не пила.
— И то дело. Тоскливо так-то сидеть. — Китенко мельком глянул и вернул книгу. — Она женщина интеллигентная. Пусть читает на здоровье. Стихи, что ль?
— Угу. — Трубников не стал заострять интереса Китенко. Сам он к этому потрепанному томику относился двояко.
Иногда было прямо страшно, аж в пот бросало — и как это женщина читает такое и не стыдится? Даже порой декламирует вслух. А там почти на каждой странице «хрен» и кое-что похуже хрена. Прямо похабень, хулиганство.
Но она, ОНА говорила, что это древний язык, древний поэт, римлянин. Что вообще это латынь. И люди тогда жили просто и писали просто — даже самые великие стихи. И называли все своими Именами. И в этом и была вся соль, правда и сила. Трубникову очень не нравилась вся эта латинская скабрезность. А потом он сам брал у нее томик этого древнеримского матерщинника, и глаз словно сам собой цеплялся за катулловскую строфу: «Долгую трудно любовь покончить внезапным разрывом…»
Словом, и с Катуллом все было в Славянолужье очень, очень непросто.
В пятой камере Островская сидела одна. Остальные камеры в ИВС были «мужскими» и забитыми задержанными под самую завязку. А пятая стала «женской». И кроме Островской, сейчас задержанных женщин в районе не было.
Китенко открыл дверь. Островская сидела на нарах: голова и плечи опущены. На плечах — вязанная теплая кофта внакидку.
— Вот, Галина Юрьевна, я, значит… Ненадолго, на пять минут, — Трубников ощущал, как медленно и неуклюже рождаются слова, точно и говорить-то разучился.
— Закрою, постучишь потом, — сказал Китенко. Вздохнул, захлопнул дверь и удалился.
Островская подняла голову. Хмель давно уже прошел вместе со сном и лекарством. Ее худое смуглое лицо было таким измученным.
— Вот книжку вашу привез. — Трубников подошел, нагнулся и положил томик Катулла на серое тюремное одеяло.
Островская вздрогнула. Взяла его за руку, прижалась лбом к тыльной стороне его кисти. Замерла. Трубников стоял перед ней. Слышал, как тикают его наручные часы рядом с ее смуглым виском. Долгую трудно любовь покончить… Даже вот этим.
— Коленька, милый мой… прошу тебя, спаси меня… Я не понимаю, что со мной, зачем я здесь… Я ничего не сделала…
Он сел рядом с ней на нары. Она не отпускала его руку.
— Помоги мне, спаси… Мне так страшно, так страшно…
— Ничего, не надо, не бойся, слышь? — Он слышал и свой голос, и ее всхлипывания. Чувствовал, как давит, точно чугунная, на вспотевший лоб милицейская фуражка. — Галя, Галя, слушай меня… Не бойся ничего, не плачь. Потерпи немножко, скоро выйдешь отсюда.
— Правда?
— Обещаю тебе. Скоро все кончится. Прости меня за то… За то, что не уберег тебя от этого всего… Кто б он ни был — мертвый или живой, — я его найду, обещаю тебе. Ты только потерпи немного, а? Совсем немного. Кормят вас тут как? Ты скажи, чего передать. Я достану. Если сам не смогу приехать, буду занят — завтра, послезавтра, через охрану передам.
— Ничего, ничего не надо, Коленька… А ты… осторожнее там, я прошу тебя, умоляю, — Островская снова взяла его руку в сваи руки. — Осторожнее, себя береги… А насчет еды… Да не надо мне ничего, потерплю, не умру… Или, может, печенья какого-нибудь… И сахара к чаю…
Когда капитан Китенко открыл дверь, они простились тихо и немного скованно. Перед уходом Трубников оставил ей все свои сигареты и коробок спичек.
Сразу после допроса Островский, который, впрочем, ничего нового не дал, Никита Колосов вместе со следователем прокуратуры поехал в офис агрофирмы «Славянка». С последнего посещения все здесь изменилось. Проходная была пуста, охрана отсутствовала. На нижних этажах, занимаемых сотрудниками агрофирмы, мельтешило бесцельное броуновское движение — из кабинета в кабинет, от телефона к телефону, от факса к монитору компьютера, словно в прорубь с головой — в Интернет и назад к суровой безжалостной действительности.
Этот офисный улей все еще по инерции жил по своему прежнему привычному ритму. Но ритм этот, никем уже не направляемый, то и дело сбивался. Кабинет Чибисова был закрыт и опечатан еще накануне. И никто из клерков не заглядывал туда, как бывало, с документами, накладными, счетами и сводками. Большая траурная фотография бывшего хозяина «Славянки» вся в цветах стояла в приемной на столе Елизаветы Кустанаевой, кожаное менеджерское кресло которой тоже пустовало.
В офисе все лихорадочно ждали возвращения старшего агронома и старшего бухгалтера из Москвы от Хвощева. Никита Колосов и следователь прокуратуры подоспели как раз к развязке этого долгого и напряженного ожидания. Вместе с бухгалтером и агрономом из Москвы приехали старик Кошкин, Кустанаева и отец Феоктист.
Настроение у них было подавленное. Никита подумал, если кто-то из них и возлагал какие-то надежды на Хвощева, то после посещения госпиталя они, видимо, окончательно угасли.
Следователь прокуратуры сразу же удалился вместе с главным бухгалтером в финчасть, его интересовала отчетная документация; Колосов же подошел к отцу Феоктисту. Присутствие священника здесь, в столь суетном и нервозном месте, как на глазах разваливающаяся фирма, само по себе было делом необычным.
— Ну, какие новости, святой отец? — спросил он.
— А, какие у нас новости, — отец Феоктист горько махнул рукой. — Были у Антона Анатольевича. Очень плох он, очень… Такие удары судьбы и здоровый не выдержит, а калека-то… Я пытался поговорить с ним, я ведь обещал вам. Но он полностью как-то от всего отрешен. Словно и не слышит нас.
— Что же теперь будет со «Славянкой»?
— Не знаю, ума не приложу. Право подписи некоторых документов теперь, со смертью Чибисова, согласно их прежним партнерским отношениям, только у самого Хвощева. Он же очень далек от всего этого. А тут дело, люди, производство, проблемы, которые надо решать ежечасно. Тут хлеб, урожай… Видели, какие поля стоят золотые? Благодать божья. Скоро уборочная. Страда, как раньше в деревне говорили. А тут все сейчас брошено на самотек. Й если этот хаос продлится еще несколько дней, все здесь будет в полном упадке.
— Вы не говорили об этом Полине? Она же теперь вроде как…
— Ой, да при чем тут эта девочка? — Отец Феоктист поморщился, — Что она может изменить? Что вообще смыслит этот несчастный ребенок? Тут нужен человек, умеющий и знающий, организатор, хозяин. Человек, который заставит людей работать добросовестно; как раньше, который запустит заново весь этот сложный механизм.
— Вы очень близко к сердцу принимаете здешние проблемы.
— А как же иначе? — Отец Феоктист всплеснул руками, отчего широкие рукава его коричневой рясы стали похожи на крылья. — От существования «Славянки» напрямую зависим мы все. Это настоящее и будущее моих прихожан. Это работа, заработок, это электричество, уголь, газ, дрова на зиму.
— Святой отец, вы меня, конечно, извините, но вопрос этот я вам задать обязан — у вас самого в агрофирме есть имущественные интересы?
— У меня был только один интерес. Твердое обещание Чибисова пожертвовать деньги из доходов нынешнего урожая на дальнейший ремонт и благоустройство храма.
