— Да живи, кто тебе мешает! — она отодвинулась, встала.
— Ты! Ты! И шайка твоя! — кричал Анатолий. — Сволочь! Жулики! Я все равно пойду после праздников в милицию, заявлю. Пусть судят. Но и та образина не отвертится, ему тоже сидеть, попомни мои слова!
Рябченко еще несколько минут побуйствовал, поорал, пригрозив каким-то майором Таранчуком, а потом улегся на диване, свернувшись калачиком, и через мгновение захрапел.
А в Москве, на Красной площади, кипели политические страсти…
* * *
Валентина подошла, выключила телевизор. Разговор с мужем не то что испортил ей настроение, расстроил, а просто испугал. Бог ты мой! А что, если правда, Анатолий пойдет в милицию и заявит? Что тогда делать?
Она стояла перед спящим мужем, смотрела на красное, пьяное его лицо, на шевелящиеся во сне мокрые губы, на вздрагивающие ресницы. Совсем недавно она любовалась ими — они у Анатолия длинные и густые, у какого еще мужика увидишь такие чудные ресницы?! — а теперь весь вид Анатолия вызывал в ней чуть ли но отвращение. И этому «кузнечику» доверила она святая святых! Вот дура-то! Ну ладно, посмотрим. Что-то, конечно, надо предпринимать. Хочет она этого или не хочет, но придется все рассказывать Семену, а может и Гонтарю. Угрозы Анатолия — вещь серьезная, они касаются не только ее, но и всех остальных. А угрозы, судя по всему, могут и осуществиться. Анатолий не раз уже говорил ей об этом; надо полагать, он часто думает о явке с повинной, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Едва дождавшись окончания праздничных дней, Валентина позвонила Сапрыкину, в гараж. Женщина на том конце провода сказала, что он где-то во дворе, там его надо искать, и Долматова бросила все дела, поехала к нему.
Семена она нашла у машины, отозвала в сторону. Торопливо, сбивчиво, постоянно оглядываясь, рассказала подельнику-компаньону о напряженных своих отношениях с Рябченко (она так и сказала: Рябченко, язык у нее не повернулся назвать мужа по имени), о его угрозе. Пыталась она говорить с ним и тогда, когда он был трезвым, но безрезультатно.
Сапрыкин слушал, по-бычьи нагнув голову, желваки буграми вздулись у него на скулах. Ожег Валентину свирепым взглядом — она даже отшатнулась, столько в нем было ненависти.
— Говорил я тебе: прапорщик твой беду приведет. Сбылось! Сучья душа! Ну ладно, прапор, ладно!
Валентина порядком струхнула — в желтых глазах Сапрыкина она вдруг прочитала приговор Анатолию. Схватила Семена за руки, просительно заглядывала ему в лицо, убеждала мертвеющим языком:
— Сеня, может, он так, спьяну! Может, он языком только болтает, а заявить на самого себя… как можно?! Что же он — идиот, что ли? Он давно мне об этом толкует, а однако не сделал же ничего. Потрепал языком и забыл.
— Сегодня потрепал, завтра, а послезавтра скажет! — мрачно рубил Сапрыкин ладонью. — Если уж задумал — сделает. Я эту породу людей знаю. А ты представляешь, что значит для меня его «явка с повинной»? — Сапрыкин матерно, длинно выругался. — Да и для тебя тоже? Ты думаешь, что следователи не зададут мне вопросы: на какие такие средства я огромный дом построил? «Волгу» купил? На свои сто шестьдесят рэ, что ли? Вот на этой колымаге заработал?! — он пнул баллон КамАЗа. — На мусоре?! Да кто поверит? И запомни, Валентина: если твой прапорщик начнет говорить, он про все скажет. И как отходы ко мне возил и сколько лет, и в каких количествах… он все скажет! А следователи посчитают и ахнут. Потому как много мы с тобой утащили с завода, Валентина, много! И статья в уголовном кодексе называется «Хищение в особо крупных размерах». И положена за нее высшая мера наказания. А на кой хрен мне из-за твоего придурка под пулю идти, а? Да и тебе самой? Ты что, не подумала об этом?
У Валентины перехватило горло.
— Сеня… Да ты что говоришь?! Какая «высшая мера»?
— Да обыкновенная. Что ты дурочкой прикидываешься? Спасибо своему вояке скажи, поблагодари сегодня же. Он-то хитрый, он, может, пятнадцатью годами отделается. Потому как сам пришел, добровольно. И станет помогать следствию, это как пить дать. То есть на нас с тобой грехи вешать. Чтоб себя, «невинного», выгородить. И окажемся мы с тобой стрелочниками. Поняла?
— Что же делать, Сеня? Что?
Сапрыкин оглянулся — нет ли кого из любопытных поблизости, увел Валентину за громадный кузов своего мусоровоза, сказал жестко, решительно:
— Прапорщику твоему — не жить. Или нам с тобой. Выбирай.
— Но… Сеня! Может, проучить его? Ну, побить, пригрозить… Одумается он! Убить человека!… Да что ты говоришь?!
— Его уже били, дура! — шипел Сапрыкин в самое лицо Валентине. — Ты сама мне об этом рассказывала. А что толку? Все равно нос воротит. Он трус! И подонок! И такие вещи не прощаются, запомни. Никому и никогда.
— Нет! Нет! — Валентина в отчаянии закрыла лицо руками. — Я не могу… Я… Муж он мне, Семен!
Сапрыкин некоторое время тяжело, немигающе смотрел ей в самые зрачки. Сплюнул, вытер губы рукавом замурзанной рабочей куртки.
— Мразь он, поняла? Плевка твоего не стоит. Другого найдешь. А это… я сам сделаю. Может, кого возьму в подмогу. Моя забота. А ты вот что, Валентина: не спугни его, поняла? Потяни время, покайся перед ним, скажи, что на такой шаг надо решиться, Толик. Надо подумать, как это сделать. А лучше завязать, уехать. Пусть он успокоится, думает, что ты согласна с ним. Сейчас он насторожен, действительно может попереться к ментам.
— Ой, Сеня! Да, может, он и правда успокоится? Ведь он языком болтает, когда выпьет. А так, трезвый, молчит, ничего не говорит.
— Гложет его наше дело, гложет, — уверенно произнес Сапрыкин. — Он не нашего поля ягода, не рисковый он человек — заяц! И рано или поздно — продаст. Потому говорю тебе, приказываю: потяни время, успокой его! Недели хотя бы две-три. А там я что-нибудь придумаю. Мы его тихо снимем, никто ничего знать не будет. Был человек и — пропал… Все, Валентина, иди. Нельзя нам больше тут торчать. Подозрительно. Что это, скажут, такая смазливая баба с мусорщиком якшается?… Иди. И делай, что я тебе сказал. Иначе…
Валентина выдержала взгляд Сапрыкина, прочитала в нем угрозу и для себя. Да, этот человек пойдет на все.
Сапрыкин повернулся, пошел к урчащему своему КамАЗу, полез в кабину. Неприметный, в грязной робе, лицом неброский — таких на заводе тысячи. О таком можно подумать с сочувствием: вот, вкалывает человек всю жизнь, выполняет самую грязную работу, возит мусор, хлам. А получает немного. Имеет, наверно, большую семью, образования не смог получить, не было возможности, вот и согласился на черную работу…
Грузовик, раздраженно фыркая, укатил, а Валентина, не чувствуя под собой ног, пошла к себе на работу, думая, что надо, конечно, сегодня же — если успеет! — поговорить с Анатолием. Семен прав: ему нужно пообещать, успокоить. А там, глядишь, и сам Сапрыкин успокоится — чего не скажешь со зла?!
Наверно, видок у нее был еще тот, потому что Нинка внимательно глянула на нее, спросила:
— Тебе что — нездоровится? Ты вся какая-то красная.
Подошла и Светлана, тоже посочувствовала:
— У тебя не температура? Давай померяем, градусник у меня есть.
Валентина замахала руками, деланно засмеялась:
— Ой, да что вы, девки, пристали? Так что-то… по женской части. То в жар бросит, то в холод. Пройдет.
…Едва закончилась смена, Валентина заспешила к телефону-автомату. Плотнее захлопнула стеклянную дверь, набрала с бьющимся сердцем номер.
— Михаил Борисович?… Здравствуйте! Это Валя. Узнали?
— А, Валюша-а, — рокотал в трубке ласковый и красивый голос. — Конечно узнал. Что случилось? Откуда звонишь?
— Из автомата… «Гастроном» возле нового моста, знаете? Ну, где ремонт цветных телевизоров?… Надо бы встретиться.
— Понял. Минут сорок можешь подождать?… Вот и договорились. Приеду. Жди на этом же месте, мне удобно — через мост проскочу и… Постараюсь и пораньше. До встречи!
Гонтарь и в самом деле не заставил себя ждать, приехал, как обещал, посадил Валентину в машину, и они не спеша покатили все через тот же мост, красивой каменной дугой соединивший две части города. Было уже по-осеннему темно, Придонск сиял огнями, отблески многочисленных фонарей играли на лобовом стекле «мерседеса», плясали какой-то замысловатый, хаотичный танец. Огни были разноцветные — еще не убрали праздничную иллюминацию: проплывали в окнах машины то ярко-красные гвоздики, то бело-желтые громадные ромашки, то веселой россыпью бежал по фронтону далекого здания огненный бисер.
Мост кончился, потекли также ярко освещенные улицы, перепоясанные гирляндами. Но по-хозяйски уже, раздражающе броско, светились, мигали, переливались огнями рекламы, зазывали, убеждали, призывали… Красиво было на улицах!
— Ну, что ты молчишь, Валюта? — мягко спросил Гонтарь. — Я жду.
