— Пятакова нет, шепнул Губин. — Это Гамаюнов и Петух, его клевреты. Ничего серьезного.
Он поочередно толкнул двери, расположенные в коридоре, все три были заперты.
— Жди здесь, позову.
Губин перемахнул перильца и спрыгнул вниз, на темно-коричневый палас. На звук прыжка Гамаюнов успел обернуться, а его товарищ нет. С ними обоими произошла неприятность, особенно с Гамаюновым. От удара губинской пятки он взвился в воздух, подобно петарде, и врубился черепом в светящийся экран, где как раз мускулистый негр прилаживал поудобнее пышнотелую блондинку. Петух с утробным писком ткнулся носом в столешницу и затих, широко раскинув руки, словно собирался плыть богатырским баттерфляем.
— Спускайся, — негромко позвал Губин. Евгений Петрович солидно сошел с лестницы, а Губин тем временем растворился в сенцах. Не успел Вдовкин сообразить, что делать дальше, как почувствовал, что в холле, кроме поверженных собутыльников, есть еще кто-то. Он резко оглянулся и увидел Пятакова, который возник из узкого прохода под лестницей. В опущенной к полу руке он сжимал пистолет. Каменное лицо его было невозмутимо.
— Здорово, орелик! — приветствовал он Вдовкина. — Ну и сколько вас?
— Я пришел поговорить, — сказал Вдовкин.
— Это я вижу. Сюда пришел, отсюда вынесут. Сколько вас, гнида?! Секунду на ответ.
Темный ствол поднялся на уровень глаз Вдовкина.
— На тебя хватит, — сказал он и оказался прав. За спиной Пятакова возникла тень, пистолет взмыл к потолку, а сам он нелепым, акробатическим кувырком переместился к окну. Но на ногах устоял, лишь коротко, придушенно рыкнул. Потом он увидел, кто на него напал, и с его лицом произошла удивительная метаморфоза. Из приятного бледно-розового оно стало белым и как бы сузилось, точно с двух сторон его голову сдавило в невидимых тисках.
— Ты — Губин?! Чем обязан?
Миша задумчиво смотрел на него, застыв посреди комнаты. На экране негр все еще не мог как следует управиться с блондинкой, хотя перегнул ее уже пополам. Видно, задумал какую-то немыслимую эротическую новинку.
— Условия такие, — сказал Губин, морщась. — Вы с ним, — ткнул перстом во Вдовкина, — выясняете отношения. Ножом, или руками, или пушкой — все равно. Как решите. Но по-честному. Это все, — помедлил и добавил: — Пока.
Краска постепенно вернулась на щеки Пятакова, но он был в полном недоумении.
— Драться, что ли? С ним?
— Да, с ним. А я пригляжу.
Наконец до Пятакова дошло, и он недоверчиво хмыкнул. Потом вдруг начал смеяться. Смех был нервный, но искренний.
— Губа, ты шутишь? А если я его невзначай зашибу?
— Значит, повезет. Но это вряд ли.
Пятаков обратил благосклонный взор на Вдовкина.
— Да ты романтик, мой милый. Прямо дуэль затеял.
— Именно дуэль, — сказал Вдовкин, — но не совсем такую, как ты думаешь. Не смешную.
Увлеченный разговором, он не заметил, как за его спиной очухался Петух. Крепкий все же был паренек, вскормленный икрой и кровяными бифштексами. Скрытно покопошившись, он приладил в руку тонкоствольную финягу и, рассчитав момент, под сладострастные завывания блондинки метнулся к Губину, двумя скачками преодолев расстояние. Он ведь не знал, что спешит на погибель. Губин, качнувшись вбок, перехватил его руку и дернул вверх. Ствол финяги проткнул шею Петуха. Он постоял немного в глубоком замешательстве, потом уткнулся лбом в вишневый палас. Изо рта, младенчески приоткрытого, вытекла алая струйка.
— Один-ноль, — глубокомысленно заметил Губин и, прихватя с пола пятаковскую пушку, подошел к телевизору и щелкнул выключателем.
— Досмотреть все равно не успеешь, — объяснил Пятакову. У уснувшего Петуха спина выгнулась горбом, как у верблюда, и казалось, убитый, он мирно щиплет вишневую травку.
— Может быть, потолкуем? — Пятаков вполне владел собой, но левая щека у него подергивалась.
— Не со мной, ответил Губин. — С Евгением Петровичем.
— Сколько он вам заплатил? Могу перекрыть.
— Это другого рода дело, Гоша. Не платное.
Вдовкин положил на ладонь две сиреневые желатиновые ампулы, с виду совершенно одинаковые. По Алешиной наводке он купил их у Киевского вокзала за сто долларов обе.
— Сыграем в рулетку. Бери любую таблетку, и вместе выпьем.
— Что это? — спросил Пятаков.
— Одна пустая, а в другой цианид. Если, конечно, меня не надули. Выбирай!
Пятаков недоверчиво уставился на протянутую ладонь, потом покосился на окно. Оно было приоткрыто.
— Об этом не думай, — сказал Губин и красноречиво повел стволом. Пятаков стоял набычась, с ошалелым взглядом, чуть раскачиваясь: то ли собирался кинуться на Губина, то ли был в припадке.
— Ты же, падла, Губа, за это заплатишь! И Алешка заплатит. Дай только срок… А ты, вонючка, неужели думал запугать Пятакова своими конфетками? Да я тебя, клоуна, скоро на ленточки разрежу!
Вдовкин весь горел, как в ознобе. Ему хотелось только одного: поскорее очутиться подальше от этого проклятого места.
— Чего тянуть, поторопил он. — Выбирай ампулку, и запьем нарзанчиком.
— Давай, сучара, давай! — Пятаков решился, схватил сиреневую ледышку, твердым шагом подошел к столу. Даже улыбнулся победительно.
— Ты думал как, подонок?! Пятакова напугать? — Поднял со стола недопитый стакан с водкой. — Ну, а ты?! Трясешься?
Вдовкин поискал глазами чистую посудину, налил в чашку нарзан.
— Пейте одновременно, — предупредил Губин. — На счет три. Я слежу. Если по привычке смухлюешь, Гоша, все равно тебе капут. Свинцом закусишь.
Словно лишь в эту секунду до Пятакова окончательно дошло, что вечная игра оборачивается немыслимым, невероятным разворотом и жизнь повисла на ниточке. Не чья-нибудь, не фраера безмозглого, не паскудной бабенки, а его собственная, чистая и прекрасная жизнь. Ненавидящий, лютый взгляд перевел он с чокнутого инженерика на сухое, ничего не выражающее лицо Губина, и убедился, что приговор уже подписан.
— Не хочу! — Голос его внезапно осел. — Не шутите так, парни! Вы понимаете? Не — хо — чу!
— Таня тоже не хотела умирать, — сказал Вдовкин. — Вы же ей ни одного шанса не дали.
— Ты что, Петрович, ты что?! Я Плахову уважал. Это он, гнида поганая, он, Петух! Я-то бы разве… Но ведь уже не поправишь. Зачем лишняя кровь, парни? Из-за бабы! Мыслимо ли? Да я вам их десяток настрогаю. Дайте телефон. Ты что, Петрович?! Договоримся. На весь век обеспечу.
— Считай, пожалуйста, Миша. Хватит торговаться.
— Судьба слепая, Женя. Стоит ли из-за такой мрази рисковать? Давай его так шлепнем.
— Считай, пожалуйста!
— Раз, — Губин подчеркивал роковой счет стволом, направленным Пятакову в грудь. — Два… Три!
Вдовкин положил ампулу в рот и опрокинул чашку. Почувствовал на губах привкус содовых пузырьков. Неотрывно смотрел в глаза Пятакову. Тот сделал то же самое. И водки отглотнул. И тоже не отводил взгляда от Вдовкина. Он был весь как воплощение детской веры в чудо. Но чуда не произошло.
— Все-таки не умеешь по-простому, — с огорчением заметил Губин и несильно поддел его стволом по подбородку. Пятаков охнул, зашарил руками, ловя кого-то и дергаясь, как под током, повалился на пол. В ту же секунду Вдовкина вырвало коричневой пеной.
— С Гамаюновым как? — спросил Губин.
Вдовкин, оглохший, в колотуне, слепо брел к дверям.
— Ну ладно, — решил Губин. — Кому-то надо здесь прибраться.
Через двадцать минут они мчались к Москве по Щелковскому шоссе.
Алеше Михайлову сообщили, что его хочет видеть Благовестов. Посыльным был Иннокентий Львович Грум, про которого было известно, что он при Благовестове, как Берия при Иосифе Виссарионовиче. Крепкая штабная голова. То, что он сам наведался к Михайлову, много значило. С одной стороны, честь, с другой — угроза. Обличьем Иннокентий Львович напоминал гусеницу, ползущую по дереву, маленький, круглый, зеленоватого цвета. Но за непритязательной внешностью прятался живой, юный, изощренный ум и непреклонный характер. Ко всему прочему, он был миллионером в первом поколении. Алеша принял его на кухне.
— Елизару Суреновичу очень худо. В нашем возрасте, знаете ли, лучше не ездить по минам. Мне кажется, он хочет передать вам что-то важное.
— Какие гарантии, что я вернусь домой?
— Дорогой Алексей, гарантий, разумеется, нет никаких, по поверьте моему слову. Если бы он имел намерение, ну вы же сами понимаете…
— Что я должен понимать?
Иннокентий Львович попросил разрешения закурить и тут же его получил. От его обтекаемой фигуры и круглого, блинообразного лица веяло неколебимым благодушием. Кто не знал, мог бы принять его даже за иностранца, приехавшего лечить русских сироток, недополучивших гуманитарной подкормки. Но Алеша-то его знал хорошо, хотя больше по слухам, потому что чем лучезарнее расплывался его лик, тем крепче утверждался в мысли, что Елизар Суренович, похоже, затеял напоследок какую-то суперподлянку.
— Не будьте бессердечным, Алеша, — Иннокентий Львович страдальчески скривился. — Старику нашему, судя по всему, недолго осталось мучиться. Желание повидаться с вами продиктовано, как я полагаю, отнюдь не враждебными чувствами.
