— Может, скажешь, за что?
— За дачу.
— Как за дачу?
— Серафима Никитична, я предлагаю выгодную сделку. Дача стоит десять тысяч. Я прошу одну тысячу. Есть смысл дать одну тысячу, чтобы сохранить десять?
— Ничего не понимаю…
Но она поняла, вспомнила. Хотят сносить дачи под санаторий, давно об этом поговаривали. А звонит какой-нибудь тип из дачного треста и предлагает свои услуги — за тыщу оставить дачу на своём месте. Взяточник проклятый.
— Если не дашь деньги, то дом я сожгу.
От неожиданности, от прилившего возмущения Ливенцова смолкла, не находя подходящих слов, ни подходящих ругательств.
— Как ты сожгёшь?
— Даже не заходя на участок. Задняя стена веранды стоит в двух метрах от штакетника. Не так ли?
— Ну так.
— Люди разные ходят вдоль штакетника по дорожке. Не так ли?
— Ну так.
— Вот с этой дорожки я и брошу на толиевую крышу веранды моток шерсти, пропитанный бензином, а кончик нитки подожгу, как бикфордов шнур. И никто никогда и ничего не узнает. Милочка, да разве мало способов поджечь дом?
— Это шантаж! — опомнилась Ливенцова.
— Конечно, — спокойно согласился голос.
— Я сейчас же заявлю в милицию.
— Ну и что?
— Они примут меры.
— Какие, дурашка? Поставить милиционера у дачи?
— Но у меня нет тысячи рублей…
— А вот обманывать нехорошо. Ты же не так давно продала «Москвича».
— Да с чего это я должна платить!
— А с того, что у тебя нет выхода. Короче, Серафима Никитична, даю на размышление и на поход в сберкассу одни сутки. Жди моего звонка. Предупреждаю, если не уплатишь или пойдёшь в милицию, то считай, что салатной дачи у тебя нет…
Трубка уже тревожно попискивала. Шантаж, натуральный шантаж. Надо немедля ехать на дачу. Но не будешь сидеть там безвыездно, да поджечь могут и при ней. Что же делать? Дача ведь, не спрячешь, в гараж не закроешь… Дача ведь, не шестнадцать банок компота.
Она бросила затравленный взгляд, который как рассыпался по передней. На полу стоял неразобранный рюкзак с белым наливом, источавшим свой непередаваемый запах. Серафиму Никитичну охватила странная, будущая тоска по своей даче, словно та уже сгорела.
В милицию. Немедленно сообщить в милицию. Как это не могут поставить милиционера? Пусть ставят дружинника. В конце концов, она берётся выплачивать ему зарплату. Плюс белый налив, плюс свежий воздух, плюс у неё есть домашнее вино из крыжовника.
Серафима Никитична прерывисто вздохнула.
Милиционеров на улице не хватает. Кто ей даст охранника для дачи?.. Не государственный заводи и не винный склад. Допустим, засекут их телефонный разговор или какими-нибудь своими методами поймают этого, который звонил… Так он же не один, их же шайка. В отместку наверняка подожгут. Кто-то говорил, что вроде бы где-то на юге шантажисты вот так же сожгли автомобиль частника, который поскупился. Угнали и сожгли. А дачу и угонять не надо. Сторожа, нанять сторожа, какого-нибудь здорового пенсионера из бывших военных. По полсотне в месяц. И сколько ему караулить? Неделю, год, два? Те же деньги и выйдут. Да и сутками стоять он не будет, восемь часов — и ушёл. И поджигай. Ведь у самой дороги.
Уплатить?
Время ещё было. Серафима Никитична взялась за резиновые сапоги — скорей туда, на дачу…
Из дневника следователя.
Автомобиль бежит вперёд, корабль плывёт к горизонту, ракета уходит в космос, птица взмывает в небо, дерево тянется к солнцу… А куда стремится человек? Только к другому человеку, — больше ему некуда. Нужно лишь понять одновременно…
Если бы всё сразу, в единочасье, в единоминутье, осознали глубину того, что живут они тут временно, — временные мы, как подснежники весной, — то люди бы только улыбались друг другу и любили бы друг друга жадно и сильно, прощально, пока не ушли туда, куда всё уходит в этом мире.
Добровольная исповедь.
О том же, о чём писала вчера. Задело, как говорится, до глубины души.
Любовь к человечеству… А посмотрим, как оно живёт, человечество, возможно, оно моей любви и не стоит.
Гражданин А. делает карьеру и потому пуст, как робот. Гражданка Б. устраивает гнёздышко и злобствует насчёт ковров и хрусталя. Гражданин В. пьёт, и ему плевать на всё трезвое человечество. Гражданин Г. купил машину ему теперь не до людей. Гражданка Д. хочет выйти замуж, и ей, естественно, нравится только одна половина человечества, которая в брюках. Гражданин Е. приобрёл язву — его человечество только раздражает…
Продолжить? Алфавит большой, на всё человечество хватит.
Это человечество вчера в автобусе чуть меня не задавило, а такси не найти. Это человечество хочет смять меня на улице или выпихнуть на проезжую часть. Это человечество оттирает меня от прилавка, томит в парикмахерской, орёт по ночам на улице пьяными голосами, обременяет меня вызовами в квартиры…
Шла как-то мимо цирка. Давали билеты на детские спектакли с участием известного клоуна. Боже праведный! Толпа оголтелых бабок и дедок, подминая друг друга, рвалась к кассе. Заметьте, они думали не о человечестве, а о своих внуках. Человека готовы задавить, а радость внучонку доставить.
Опять не в свою пользу пишу, опять вы подумаете, что я мизантропка, мизантропичка и мизантропиха. А я вам скажу тончайшую мысль, афоризму подобную…
Люди плохие, но я к ним терпима. И знаете почему? Потому что каждый человек иногда бывает хорошим.
Рябинин возвращался в прокуратуру из райотдела милиции, где они с Петельниковым добрую половину дня обсуждали калязинское дело. И теперь он кипел той тихой взвинченностью, которая, видимо, поблёскивает на очках, подёргивается на губах и не даст ему спать до утра. С чего она? Так бывало, без причины. Или причина была, но он её не знал и не мог отыскать. Впрочем, разговоры с друзьями всегда его будоражили, как хорошее вино.
На гранитных ступеньках подъезда стояла чёрная фигурка и пусто смотрела на газоны. Как севший грач, озирающий бесчервячное поле. Нет, комендант был при деле — он намеревался ввинтить четвёртый шуруп в стеклянную доску с большими буквами: «Прокурор Зареченского района».
— Здравствуйте, Александр Иванович.
Комендант встрепенулся, как тот грач от звука трактора.
— Приветствую вас.
— Живы-здоровы?
— Существую, согласно природному замыслу.
— А о чём размышляете?
— О чём вы — о том и я.
— Откуда вы знаете, о чём думаю я? — удивился Рябинин.
— Каждый думает про то, что у него крутится в организме.
— Александр Иванович, давно хотел вас спросить…
И не собирался. Только здесь, на гранитных ступеньках, пришёл неожиданный вопрос, как выпорхнул из замочной скважины. И только сейчас, на гранитных ступеньках, он догадался, почему его влечёт этот ничем не примечательный человек.
Иногда хотелось не чаю, а кружку родниковой воды — чтобы свело зубы и закололо в горле. Иногда хотелось не кефиру, а глиняную крынку парного молока, тёплого, из-под коровы. Бывало, что хотелось не московского, бородинского, рижского и какого там ещё хлеба, а хотелось просто хлеба, без названия, деревенского. Хотелось не садовых цветов, а с луга, разных, неизвестных. Хотелось неперетоптанной земли, не освещённого огнями неба, неподстриженных деревьев, нештампованной речи… Хотелось прикоснуться к природе — не забыл, помню, что я частичка твоего безмерья, — и ощутить её ответное прикосновение.
С комендантом он говорил о погоде, о досках, об олифе, о грибах, о засолке капусты… Комендант был для него частичкой природы, и Рябинин прикасался к этой частичке с только что понятым удовольствием.
— Александр Иванович, извините за любопытство… Вы были женаты?
И промелькнуло, исчезая…
…Может быть, любопытство — не признак интеллекта, но интеллект всегда любопытствует…
— Все мы были женаты.
— И больше не пытались?
— Если перевести на животный мир, то кто есть кто?
Рябинин замешкался, отгадывая вопрос.
— Мне что-то не перевести…
— Если мужчина есть собака, то женщина будет кошка. Вот насколько собака лучше кошки, настолько и мужик лучше бабы.
— Вы говорите о том, что мужчина и женщина живут, как кошка с собакой?
— Не уважаю я кошек. Хитрые, эгоистичные и мордочки с усиками… Такие и женщины бывают.
Вам бы взять и влюбиться, — ничуть не шутил Рябинин.
— В кого? — подозрительно спросил комендант.
— В женщину, непохожую на кошку.
— Я подорвал в себе хорошее отношение к женщинам.
— Просто бы женились на хорошей женщине, — приставал Рябинин, обуреваемый взвинченной энергией.
— А для женитьбы я потерял квалификацию.
— Так и живёте в одиночестве?
