– Хейек решил! Уж не слишком ли он добр? – Я немножко оправился от первого шока и начал злиться.
– Что же ты предпочитаешь? Отправиться в тюрьму, чтобы тебя потом выслали официально? Не валяй дурака. Хейек и я – твоя единственная надежда.
Теперь он старался говорить практичным и деловым тоном, но капли пота продолжали выступать у него на лбу. Я представлял, что сейчас у него на уме. Мадам Ирма обвинила меня и Гутара, но ничего не сказала о Хейеке и его съемках. Если меня арестуют и начнут допрашивать, все выплывет наружу, включая роль самого Геннадиу во всем этом деле. Тогда и он оказался бы запачкан. Немудрено, что он хотел поскорее отделаться от меня.
Он вышел в переднюю комнату, оставив меня стоящим перед ящиком с говяжьей тушенкой. Мне очень хотелось куда-нибудь присесть. Он вернулся с конвертом в руках и протянул его мне.
– Здесь твой новый паспорт с въездной и выездной греческой визой плюс двести американских долларов и билет на пароход, отходящий рано утром в Порт-Саид. Вас обоих посадят на него сегодня ночью. – Он напустил на себя строгий вид: – Если учесть, сколько хлопот вы причинили мистеру Хейеку, он очень щедр.
– Все хлопоты причинил ему Гутар.
– Об этом вы с Гутаром можете поговорить в пути.
– Но я не могу отправиться просто так. – Мысли путались у меня в голове, и, хотя я старался контролировать себя, мой голос становился визгливым. – Моя квартира и машина… а моя жена, одежда? Я не могу взять и исчезнуть.
– Тебе будет лучше, если тебя сцапает полиция? У твоего дома сейчас дежурят двое, поджидая тебя. Что касается твоей жены, то ведь ты говорил, что она на гастролях. Ты сможешь написать ей из Порт-Саида. – Он протянул конверт. – Давай, забирай. Открывай, не стесняйся. – Он нетерпеливо щелкнул пальцами. – Убедись, все ли в ажуре, пересчитай деньги и проверь паспорт. Хватит морочить мне голову.
Все было в ажуре, как он сказал. Больше я не морочил ему голову.
В одиннадцать Геннадиу отвез меня в своей моторке к яхте Хейека. Ни его самого, ни кого-либо из его группы не было видно. Геннадиу приказал мне сидеть на месте. Сам он взобрался на борт яхты и что-то коротко сказал матросу, а затем спустился внутрь. Через минуту или две он появился вместе с Гутаром. На Гутаре была шляпа, в руке чемодан. Перебравшись в моторку, он ухмыльнулся мне, но ничего не сказал. Вслед за ним спустился матрос и сел за руль. Геннадиу остался на яхте. Больше он не хотел иметь с нами никакого дела.
Матрос пустил мотор на полную мощность и направил лодку ко входу в бухту. Эта бухта была старой пирейской рыбацкой гаванью и была отделена от глубоководного порта молом. За считанные минуты мы обогнули мол и взяли курс по черной зыби в сторону мерцавших вдали огоньков Пирея.
Готовый к отплытию «Волвертем», порт приписки – Монровия, стоял на якоре метрах в ста от одного из нефтяных пирсов. Это было старое, ржавое грузовое судно с высокой трубой и надстройкой посредине. На палубе к носу и корме торчал лес стоек и стрел для грузов. С одного борта был спущен трап, над которым горел свет, но для нас он, похоже, считался слишком на виду. Лодка проскользнула за кормой, сбавила ход и причалила к борту под открытым люком на нижней палубе. Струя воды из водостока в обшивке низвергалась вниз в паре метров от люка, и наш матрос выругался, стараясь обогнуть поток. Сверху падал тусклый свет, слышался гул машин.
Гутар встал и подхватил свой чемодан. Его грудь поравнялась с комингсом. Он перекинул через него чемодан и прыгнул вслед. Я попытался проделать то же самое, но лодку бросало на волнах, и у меня ничего не получалось. После третьей попытки две руки подхватили меня сверху под мышки и втянули на борт.
Тот, кто меня поднял, был в грязном комбинезоне котельщика. Он не потрудился помочь мне встать на ноги. Как только я оказался на палубе, он принялся задраивать две тяжелые створки, закрывавшие люк. Лодки уже не было.
Гутар закурил сигарету. Никто не сказал ни слова. Закончив задраивать люк, человек в комбинезоне жестом показал, чтобы мы шли за ним. Это был широкоплечий лысеющий мужчина с пучками курчавых седеющих волос над ушами. Он провел нас по узкому проходу, потом по трем железным трапам в другой проход. Теперь мы были внутри надстройки, и под ногами виднелся истертый линолеум. Мы миновали дверь, из-за которой доносились звуки радио. Однако нам не попался никто из команды. Наш проводник приостановился у одной из дверей и показал на нее, впервые раскрыв рот.
– Туалет, – произнес он.
Мы кивнули. Он пошел дальше и остановился у следующей двери.
– Каюта, – сказал он.
Мы протиснулись внутрь. Там были две полки, нижняя и верхняя, крохотная раковина, а на противоположной переборке – пара полочек, откидной стул и несколько одежных крючков. Вместо иллюминатора было вытяжное отверстие. Каютка была меньше любой тюремной камеры, в которой мне довелось побывать. Клаустрофобия была гарантирована.
Комбинезон произнес последние слова из-за двери:
– Не выходите из каюты до отплытия. Понятно? Он говорил по-французски как немец.
Гутар кивнул: хорошо.
Дверь затворилась. Гутар протянул руку и запер ее.
Пару минут мы мрачно взирали друг на друга. Потом, пожав плечами, он закинул свой чемодан на верхнюю полку и отпер замок. Подняв крышку, он вынул бутылку бренди.
Я проснулся в пять утра. Мы плыли, и вся арматура в каюте дребезжала от вибрации, идущей от машин. На моей полке мне казалось, будто весь корабль держится не на заклепках, а на винтах с гайками, затянутыми вручную.
У меня была жуткая головная боль, то ли от выпитого бренди, то ли от духоты, то ли от того и другого.
На верхней полке храпел Гутар. Я попытался опять заснуть, но ничего не получилось. Тогда я принялся размышлять о будущем.
Все мои пожитки, за исключением ботинок и носков, раскачивались перед моими глазами на крючке. Так и я, образно говоря, легонько раскачивался на крючке.
По различным техническим причинам, в которые сейчас глупо вдаваться, Египет был страной, где я более не мог быть «персона грата». Конечно, все это было жуткой ерундой – ведь я там родился. И все же приходилось смириться с подобным положением. Мое безопасное пребывание в Порт-Саиде не превышало периода времени, достаточного для покупки зубной щетки и смены белья или, с натяжкой, для приобретения билета на другой пароход. Более продолжительное присутствие на египетской земле выглядело бы крайне неосмотрительным. У египетской полиции глаза повсюду. Регистрация в отеле, к примеру, всего на одну ночь могла оказаться слишком рискованным предприятием. В Порт-Саиде я мог быть только транзитным пассажиром.
А куда – транзитным? Вот это-то меня и беспокоило.
Где-нибудь ведь должно быть для меня местечко. Поначалу я остановился на Бейруте. Но перед тем, как я перебрался в Афины, у меня там была неувязка с полицией, а ливанцы – великие мастаки ворошить прошлое. Может быть, Турция? Однако и в тех краях я не пользовался особой популярностью, несмотря на то, что всегда старался поладить с полицией. В Израиль меня пустят только как туриста. Италия и Франция – та же песня. Сирия была частью Объединенной Арабской Республики, то есть опять-таки Египтом, значит, тоже не годилась. Оставались Кипр, Ливия, Албания и Югославия. Покорно благодарю.
Честно говоря, в наши времена в большинстве цивилизованных стран иностранцев встречают приветливо только тогда, когда они либо туристы, либо бизнесмены, желающие что-нибудь купить или вложить капиталы, либо технари, чьи мозги можно заполучить, ну и американцы с их подачками по планам экономической помощи. Солдаты удачи с моими познаниями там просто не нужны. Старый добрый либеральный принцип «живи и давай жить другим» нынче выброшен на помойку. Им нужны только те, кого можно эксплуатировать. Если ты не простофиля, тебя не пускают.
Звякнул машинный телеграф, арматура на минутку перестала дребезжать. Наверное, они ссаживали лоцмана. Потом дребезжание началось снова.
Я опять попытался думать о будущем, но ничего путного не получалось. Мне закралась в голову мысль, а есть ли вообще у меня какое-то будущее и не лучше ли дождаться ночи и потихоньку скользнуть за борт, предоставив морю решать мою судьбу.
«Старые солдаты никогда не умирают, они лишь тихо исчезают».
Белиберда! Они умирают, как и все. Это относится и к старым солдатам удачи. Так стоит ли ждать, когда крабы доберутся до тебя? Не лучше ли рассчитаться с собой, самому выбрав время и способ? Ведь море не требует въездных виз. Не слышится ли мне бормотанье о жалости к себе? Или моральной трусости? Или даже «грехе»?
Опять белиберда! Когда попадаешь в такую заваруху, в какую попал я, все эти слова не стоят и гроша.
Лежа на своей полке тем утром, пока «Волвертем» тащился по средиземноморским водам, я преисполнился твердого намерения покончить с собой еще до того, как мы доберемся до Порт-Саида. Почему же я этого не сделал? Я знаю, что сказали бы святоши и прочие чересчур ученые типы: «Торжество, мой дорогой Симпсон, физической трусости над ее моральной разновидностью». Таких не переспоришь, да я и не стараюсь. Лично я полагаю, что я передумал совсем по другой причине.
