то время. На расстрелы — мораторий. И семью не выселишь — нарушение прав человека. Россия подписала конвенцию. Слышали о такой? Так что выселять, как в сорок четвертом, заграница не позволит и смертную казнь не разрешит.
— Тогда мы что… не имеем права казнить нелюдей? Америка не смотрит на общественное мнение — безнадежно неисправимых не кормит, хотя с продовольствием у них нет проблем.
Полковник пытливо посмотрел на прапорщика. Видно было: рана саднила, и бледность на потном лице выдавала саднящую боль.
— Тогда война продлится еще лет сорок, — сказал прапорщик. — Не одна дивизия здесь сложит свои головы. А случись большая война — защищать Россию будет некому.
— Вполне возможно, — неопределенно высказался полковник.
На Кавказе воевал он уже второй год, отправил в гробах не один десяток своих людей. Бандитов не убывает. А их жены по приказу полевых командиров подрывают себя в местах скопления людей. Дети бандитов взрослеют, берутся за оружие. Их бы оградить от войны, посадить за школьную парту…
Офицеры давно высказывали подобные мысли. Теперь о том настойчиво заговорили прапорщики. Убивать убийц нельзя. Европа приняла законы, запретившие смертную казнь в интересах гуманности. Россия смотрит на Европу, во всем ей подражает. Но Россия — особая страна. Раньше принимала законы, какие ей помогали выстоять и победить. Законы суровые. Но для этого нужны люди, способные издавать и неукоснительно выполнять суровые законы…
Полковник был всецело согласен с прапорщиком, но вслух откровенно высказывать свои взгляды не решался — до пенсии оставалось два года. Чем дольше офицер служит, тем он осторожней. Это молодой офицер теряет немного: в случае чего — впереди жизнь в трудовом коллектике.
Завтра заговорят и рядовые, тоже потребуют: в стране давно пора наводить порядок не призывами с депутатской трибуны, а распорядительностью на местах. Бандитизма не убудет, пока на глазах у бандитов растут их дети, берут в руки оружие.
Чеченки не перестанут рожать. Даже в соседней республике, в лагерях беженцев, чьи мужья прячутся в горах, чеченки умудряются рожать чуть ли не каждый год.
С некоторых пор прапорщик Никита Перевышко с недоверием относился к высоким московским начальникам. У них большая власть. Можно было избежать войны, если бы на то была воля руководства.
Никита давно хотел спросить товарища полковника: кому это выгодно, что граждане России стреляют в граждан России? Русской крови кому-то не жалко?
До этого «кого-то» Никита доберется не скоро. А полковник не хотел признаться, почему в Чечне Российская армия ежедневно недосчитывается своих солдат и офицеров.
Кто-то пожелал убить капитана Калтакова. Но кто? На этот, казалось бы, простенький вопрос не смог ответить даже командир полка. Но спасибо ему, что в эту ночь разрешил прапорщику поговорить с Воронежем.
Уже в двенадцатом часу ночи Никита направился на полковой узел связи. В тесном салоне спецмашины дежурил один солдат и два офицера. Они хорошо знали старшину саперной роты, знали, что он друг покойного капитана Калтакова. А Калтаков был в полку легендарной личностью.
Штаб армии отозвался сразу же. Квартирный телефон каменно молчал. Повторили вызов. Повторили еще и еще.
— Может, сегодня у Тамары ночное дежурство? — высказался один из офицеров.
Дозвонились до городской больницы, где Тамара Кунченко могла сегодня дежурить. Коммутатор ответил: «Врач Кунченко на выезде. Когда вернется, что ей передать?»
Никите хотелось услышать живой голос Тамары, сказать ей нежные слова. Он ждал этой минуты и… не дождался.
— Что ей передать? — спрашивала телефонистка штабного армейского коммутатора.
Он сразу не сообразил, что же все-таки передать. Признаться ей, что прапорщик скучает, несколько раз Тамару видел во сне? Вдруг сослуживцы поднимут на смех?
— Говорите же! — торопила телефонистка.
Как нарочно, в горле спазм. Раньше вроде никогда за словом в карман не лез. Вечером говорил с командиром полка, и вроде нужные слова находились, а перед незнакомой женщиной растерялся.
— Спросите: с ее дочкой, Клавочкой, ничего не случилось? Она мне снилась… Расскажу ей при встрече, — и, помедлив немного, добавил: — Пусть напишет…
Вернувшись в ротную землянку, Никита долго не мог уснуть. В третьем часу ночи, когда уже за грядой лесистых гор белела заря, его поднял дежурный по части:
— Никита Андреевич, есть срочная работенка. Наши патрули обнаружили фугас. И где, вы думаете, обнаружили?
— Где же?
— В собачьей конуре. На соседней улице пятиэтажки, за палисадником. И даже Бобика привязали. Чтобы все было натурально.
— Бобик так Бобик… Отвяжем. — А в голове — несостоявшийся разговор с Воронежем.
В пятом часу, когда солнце осветило вершины гор и с недальнего аэродрома доносился гул турбин — это готовилась к выбросу группа прикрытия, — старшина отправил команду во главе с сержантом Геллером на соседнюю улицу.
Начался новый день. Побежало время, как на кроссе. Заботы теснили в памяти бессонно проведенную на коммутаторе ночь.
Обратиться еще раз к командиру полка с просьбой позвонить в Воронеж Никита не осмелился.
Но звонок прапорщика на армейском коммутаторе не остался без внимания. Дежурная телефонистка по городскому телефону разыскала Тамару в больнице, передала ей просьбу прапорщика написать в часть и сообщить о здоровье девочки. От себя телефонистка добавила:
— А прапорщик вас любит.
— Это он вам сказал?
— По голосу догадалась, — улыбчиво ответила женщина.
В последний день июля, отправив роту в баню, прапорщик встретил полкового почтальона — маленького, похожего на подростка, солдата-контрактника, бывшего детдомовца.
— А я вас ищу, товарищ Перевышко. Вам письмо. Заказное.
«От Тамары», — согрела догадка. Но в следующее мгновенье, узнав знакомый почерк, почему-то поскучнел. Отец никогда ему не писал, писала мать. Письма шли, конечно, на Воронеж, а приходили в Чечню.
Письмо распечатал вечером, когда рота уже отдыхала и командир роты лейтенант Червонин, заменивший погибшего капитана Калтакова, ознакомил старшину с планом-заданием на следующий день. Никита наконец-то принялся за чтение письма.
Отец писал, как думал, с предельной откровенностью:
«Здравствуй, сынок Никита!
Третий год подряд кто-то нам устраивает подлянку. Опять нам подпалили пшеницу. Сгорела вся. Это значит, тридцать гектаров “мироновской” — собаке под хвост. Мать слегла. Как могла, держалась. Но сердце — это деталь ненадежная — подводит ее в самый неподходящий момент. Я спрашивал нашего депутата, он каким-то манером протиснулся в Верховную раду и там засел. Спрашивал: зачем это вы, новая власть, нас распаевали? Чтоб мы раньше времени подохли? Депутат ответил: чтоб мы лучше жили, чувствовали себя хозяевами, мол, земля теперь ваша, делайте на ней что хотите.
И вот мы с матерью захотели сами выращивать хлеб и продавать его по рыночной цене, то есть по базарной. Дождаться со службы вас, то есть тебя и
