Дональд Гамильтон
Устрашители
Меня выудили из пролива Гекаты, на траверзе Британской Колумбии, очень ранним, очень осенним, очень промозглым и туманным утром.
По счастью, корабль продвигался малым ходом, выставив на баке впередсмотрящего, который и услыхал, как рушится в море мой самолет. Но человек, даже одетый в яркий спасательный жилет, мало смахивает на плавучий маяк; и со мною весьма легко могли разминуться, в каковом случае оставалось бы только побыстрее и полегче скончаться от переохлаждения. Особых усилий это и не требовало.
Корабль именовался «Принцем Островов»: небольшой, видавший виды сухогруз, построенный на скандинавской верфи, а ныне совершающий рейсы из Ванкувера, Британская Колумбия, вдоль побережья к северу, до порта Принца Руперта; оттуда — к островам Королевы Шарлотты и назад. Ежели вы не сильны в географии, сообщаю: Ванкувер обретается не слишком далеко от Сиэтла, штат Вашингтон, США.
Все это я разузнал гораздо позже, ибо долгое время был, так сказать, обеспамятевшим. Не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле.
«Принц» доставил меня до ближайшей островной гавани, где вызванный по радио геликоптер уже готовился перенести пострадавшего через пролив и доставить прямиком в окружной госпиталь Принца Руперта. Будучи единственной лечебницей, которая обслуживает местность обширную, дикую и редко населенную, госпиталь обзавелся вертолетом и посадочной площадкой — на чрезвычайные случаи вроде моего.
Хотя, признаю, мой несчастный случай был и вовсе исключительным. Конечно, взятые напрокат аэропланы время от времени разбиваются. Подозреваю: и раньше случалось, что уцелеть умудрялся лишь пассажир. Также убежден: получить во время катастрофы пренеприятный удар по голове — не ахти какое диво. Склонен думать, что даже в том госпитале, куда меня определили, разок-другой видали оглушенного, полузамороженного субъекта, не слишком способного тот же час припомнить, как именно стряслось несчастье.
Но, смею предположить, что парень хотя бы догадывался, кто он таков...
* * *
— Поль, дорогой!
Китти, как обычно, ворвалась в больничную палату, не стучась. Принесла свежую газету и целую охапку цветов.
По крайности, она представилась в качестве Китти. Приходилось верить на слово. Полное имя было Кэтрин Дэвидсон: так она уведомила, прознав о моей умственной — точнее, памятной... или памятливой... или незапамятной... ущербности. Сказала, что могу дразнить ее любым из старых добрых любовных прозвищ — да только ни единого не всплывало в мозгу.
Китти озабоченно огляделась:
— И куда же, черт побери, букетик определим? Выговор у нее был особый — чарующий канадский акцент, звучащий чисто по-британски: не обезьянья болтовня лондонского кокни, однако и не изысканная речь высокомерного аристократа — просто хорошее английское произношение безо всяких особых примет. Не спрашивайте, откуда я набрался подобных познаний — понятия не имею. Мысленный компьютер охотно и доброжелательно выдавал всевозможные сведения, по любому и всяческому предмету — за вычетом единственной малости.
Меня самого.
— Попробуй, определи в «утку», — хмыкнул я.
— Вот она, благодарность! — горестно сказала Китти. — Вот награда за любовь и заботу о страждущем! Я подозрительно оглядел огромный букет:
— А вдруг пациент мается сенной лихорадкой, а?
— Раньше не жаловался. Верно?
— Окстись. Я имени-то своего без посторонней помощи припомнить не мог; откуда же знать, какими хроническими недугами обладал?
Последовало краткое безмолвие.
Китти избавилась от обузы, затолкав цветы в кувшин для воды, стоявший на столике. Выскользнула из длинного пальто, бросила одежду на стул. Возвратилась к постели.
— Прости, дорогой. Все время упускаю из виду... Тебе не легче?
— Увы, сударыня. Помимо ваших рассказов, у меня есть бесценный кладезь полезных сведений: ванкуверские газеты. Но сверх этого — ничегошеньки. Вдобавок, никак не могу разобраться в поганой канадской политике... Что, черт возьми, означает ОКРЕД?
— Общественный кредит. Весьма влиятельная партия, — рассеянно пояснила Китти, глядя на меня в упор. Потом улыбнулась: — Но ведь невелика беда. Я хочу сказать, память возвратится и все образуется. А мне и так неплохо известно, кто ты, и откуда... Поль Гораций Мэдден, из города Сиэтла, Соединенные Штаты Америки. Газетный фотограф, работающий сдельно. Очень славный человек, за которого намереваюсь выйти замуж едва лишь он подымется на ноги. И пускай мистер Мэдден поторопится, иначе заберусь к нему прямиком под больничное одеяло.
Я с любопытством рассматривал возлюбленную. Высокая, тоненькая, очень молодая шатенка с маленьким, славным, розовощеким лицом. Непостижимо, но сырые и туманные океанские побережья, кажется, способствуют развитию и распространению такой свежей, румяной красоты. Отчего я делаю подобный вывод, не спрашивайте. Не припоминаю ни других северных берегов, ни иных пышущих здоровьем девиц. Мысль возникла сама по себе.
Китти щеголяла в розовом джемпере, натянутом на розовую блузку с открытым воротом, и в розовых же брюках, бывших, по моему разумению, смехотворно широкими. Даже невзирая на безукоризненную чистоту и безупречно проглаженную «стрелку», они казались мешковатыми и неряшливыми. Брюки явно выбирались не по эстетическим достоинствам, не по фигуре покупались, а просто соответствовали последнему воплю ополоумевшей моды.
Тем не менее девушка умудрилась убедить меня в том, что незримые ноги ее стройны и восхитительны — особенно точеные щиколотки. Предложение разделить с Китти постель — пускай даже больничную — звучало весьма заманчиво. Ежели верить словам собеседницы, очутиться под одним одеялом довелось бы не впервые, и с моей стороны сущим хамством казалось напрочь позабыть о прошлом.
Однако же я решительно произнес:
— Виноват, сударыня! Сейчас моя главная забота не тебя в эту окаянную койку втащить, а самому из нее выбраться! Благодарен за доброе намерение, и все же разрешите перенести матч на другой день. По причине скверной погоды.
Состроив гримаску, девушка расхохоталась:
— Ладно, ладно! Сегодня, так и быть, не изнасилую, коль скоро ты и впрямь стесняешься, милый... Что говорят эскулапы? Когда будет милостиво дозволено выписаться?
— Сдается, меня с большой охотой выкинули бы хоть через десять минут — но все не решаются упустить любопытный объект научных восторгов. Толкутся вокруг, выжидают, надеются присутствовать при великой минуте: к больному возвращаются вожделенные воспоминания детства!..
Настал мой черед скривиться и закончить:
— А пока повтори-ка сызнова: кто я, откуда и каков. Если не возражаешь, конечно. Китти вздрогнула.
— Господи, опять!.. Нет, совсем не возражаю... Вдруг это действительно поможет?
Она присела на краешек больничной кровати.
— С чего начнем?
Розовые брюкв, по ближайшем рассмотрении, слегка пострадали от уличной грязи и вовсе не выглядели безукоризненными. Колокола манжетов набрякли влагой по пути от мотеля, где Китти временно обосновалась. Я скосился в окно. Дождь поливал как из ведра. Удивляться не стоило: хляби небесные разверзлись еще несколько дней назад, прежде нежели я достаточно воспрял духом и телом, чтобы вообще уделять внимание погоде. Отменно мокрый уголок белого света...
Я вздохнул.
— Начнем от печки. Поль Гораций Мэдден обитает в Сиэтле. Городской адрес: Бельвью, Брайтвуд-Вэй, двадцать семь-ноль семь. По твоим словам... Между прочим, что есть Бельвью?
— Пригород Сиэтла. Весьма холмистый. А твой дом стоит на вершине крутого взлобья. И к нему ведет узкая улочка. Чтобы добраться до парадной двери, надобно карабкаться по длинной лестнице.
Голос Китти звучал устало и монотонно. Дивиться или обижаться не приходилось. Кажется, она излагала одно и то же в несчетный раз.
— А не хочешь карабкаться — вкатывай на автомобиле в подвальный гараж: дом достигает фундаментом подошвы холма. Кроме гаража, там еще имеется и фотолаборатория. Безукоризненно чистая и опрятная, чего не могу сказать о прочих помещениях...
— Перечисли прочие.
— Кухня. Столовая-гостиная. Две спальни. Ванная комната. Уборная. Одну из спален ты используешь как рабочий кабинет. Огромная картотека, негативы и отпечатки разложены по шкафам и полкам... Над парадным крыльцом — навес...
Китти с надеждой поглядела на меня:
— Хоть что-нибудь припоминается? Рассказывала она подробно и убедительно, да только я, на беду, все не мог признать описываемое жилище своим.
— Ничего. Должно быть, я обитал в родимых пенатах лишь наездами, от случая к случаю... А сколько здесь, говоришь, провел? Шесть месяцев? Китти кивнула.
— Верно. И прежде по белу свету помотался и поскитался — так ты уверял. Вольный фотограф, искатель приключений и сенсаций. Отсылал домой умопомрачительные вьетнамские репортажи, пока не получил серьезное ранение. После работал на Ближнем Востоке, обслуживал некую нефтяную компанию. Потом уехал на Аляску, где подвизался по той же части: делал съемки нефтепровода. В конце концов кочевая жизнь тебе опротивела, ты решил обзавестись постоянным жильем и время от времени совершать вылазки, но фотографировать уже не то, что ведено, а то, что хочется.
