ЦРУ против КГБДолгие годы он ждал резкого стука в дверь.
Потом, когда Зюзюк сменил вовсе неплохой домишко в Павловской Слободе на трехкомнатную квартиру в большом портовом городе, ему показалось, что здесь легче затеряться в бетонных громадах жилых новостроек. Тогда он и завел модный музыкальный звонок в прихожей, в которой мимо вешалки-шкафа рядами шли полки с книгами, их собирала дочь-библиотекарь. Только и в этом современном убежище, так не похожем на прежние его берлоги, Иван Егорович все равно не обрел покой. С неослабевающим напряжением, забываясь лишь на мгновенье наяву да проваливаясь в тяжелое забытье ночью, изо дня в день и в праздники, и в будни ждал Зюзюк резкого стука в дверь.
Постепенно Иван Егорович сжился с вечным страхом, привык к нему, как привыкает калека к увечью, не забывая о нем, но и не позволяя чувствам проникать за установившиеся годами пределы. Разумеется, Зюзюк всегда помнил о подстерегающей его опасности. Этот стук стал символом всего, что несло ему смертельную беду.
Настороженность и собранность всегда отличали натуру Ивана Егоровича. Никогда не позволял он себе распускаться, даже в те редкие случаи, когда напивался, что называется в стельку. Пил он в полном одиночестве, запершись в большой комнате квартиры, которую называл «студией»: в молодости Иван Егорович учился в художественной школе.
Выпивал он и с друзьями, точнее сказать, с товарищами по работе, которую не оставлял, хотя вот уже два года как вышел на пенсию. Но в компании употреблял весьма умеренно, скорее по осуждаемой теперь традиции, которая требовала «раздавить пузырек» и в канун праздника, и в день получки, и при оформлении нового заказа.
Трудился Иван Егорович в мастерских Худфонда: исполнял в материале замыслы художников-монументалистов, реализовывал то доброе, что заложили в него родители, его отец — приличный портретист, и мать — актриса местного театра. Правда, художником Иван Егорович не стал, разные обстоятельства помешали, но делу этому учился, и монументалисты старались заполучить Ивана Егоровича к себе на подряд.
О других же его способностях — попадать из парабеллума с пятидесяти шагов человеку в глаз или аккуратно, ловко выламывать золотые зубы из челюсти жертвы — не подозревал никто…
День сегодня был воскресным.
Людмила Ивановна, миловидная, но — увы! — одинокая женщина, тридцати лет, сидела перед цветным телевизором японской фирмы «Сони» в светелке, так называл ее комнату отец, который любовь к дочери маскировал небрежно-ироническим отношением. На экране шла передача «В мире животных», одна из любимых передач Людмилы Ивановны, которая самозабвенно обожала братьев наших меньших. Она бы и в доме их развела, но боялась рассердить отца, который никогда не позволял ни ей, ни покойной маме завести хотя бы котенка… Ивану Егоровичу всегда казалось, что лишнее живое существо в его доме — лишние глаза и уши. Он подсмеивался над собой, считал такие сомнения маниакально-депрессивным бредом, но порою всерьез размышлял: а почему бы органам государственной безопасности не привлечь домашних животных к наблюдению за подобными ему? Или, скажем, не наделать роботов-собак и роботов-кошек…
Вчера Иван Егорович ездил за город. Он добрался на трамвае до Шестнадцатой линии, отсюда начинались поля пригородного совхоза, и на обочине нарвал букет ярко-голубых васильков. Вернулся усталым, за кисти браться не хотелось. Иван Егорович налил в вазу воды, поставил в нее цветы и отложил работу на воскресенье.
За утро он успел сделать предварительный рисунок на холсте углем, потом записал фон и вышитое крестиком белое полотенце, брошенное на край стола, оно должно было уравновешивать в композиции вазу с васильками. Затем Иван Егорович обозначил щедрыми мазками вазу и, чтобы сменить напряжение в пальцах, отложил крупную кисть, тщательно выбрал тоненькую, долго смешивал краски, чтобы найти васильковый колер, наконец, взял краску кистью и, точно прицелившись, коснулся ею холста.
И тут в прихожей возник мелодичный звонок.
На экране телевизора разворачивалась привольная жизнь обезьян-бабуинов. Младшие братья скакали по веткам, лакомились бананами, устраивали налеты на поля аборигенов, ссорились друг с другом, нянчили детенышей и, наивно полагая, что их никто не видит, занимались любовью.
«Почему я не обезьяна? — с грустной усмешкой подумала Людмила Ивановна. — Авось бы и меня сосватал какой-нибудь шимпанзе…»
Людмила Ивановна работала в областной библиотеке, в коллективе которой не было ни одного мужчины. Возраста она достигла критического, предложений никто не делал, а вот завести внебрачного ребенка, как сделали две ее подруги, Людмила Ивановна не решалась…
Услышав звонок, Людмила Ивановна досадливо поморщилась: это пожаловал, наверно, сосед снизу, сантехник дядя Ваня, который обожал разговоры об искусстве. Дядя Ваня был частым гостем отца. Как ни странно, Иван Егорович привечал его, хотя и не отличался особым гостеприимством.
Она поднялась и пошла открывать дверь.
Иван Егорович почти не обратил внимания на звонок. Он едва задел его сознание: к дочери подружки-стрекотухи, библиотечные крысы пожаловали… Иван Егорович вновь взял кистью краску.
Но второй мазок сделать Зюзюк не успел.
Дверь в его комнату приоткрылась, Людмила Ивановна просунула голову и сказала:
— Извини, папа, но это к тебе.
Потом ее голос прозвучал уже в прихожей:
— Да вы проходите, проходите! Папа сейчас выйдет.
По тону, которым были произнесены эти слова, Иван Егорович понял, что говорит дочь с незнакомыми ей людьми, и тогда внутри у него дрогнуло.
«Вот оно! — подумал Иван Егорович. — Так все и происходит… За мной пришли».
— Папа, — снова позвала Людмила Ивановна, и Иван Егорович почувствовал вдруг, что у него пропал голос, он даже отозваться не может.
Молча прошел Зюзюк в прихожую и увидел там высокого молодого мужчину в сером костюме и украинской рубашке с вышитым воротником. Позади него, у самой входной двери, стояли с бесстрастными лицами двое парней помоложе.
— Иван Егорович? — спросил пришелец, и хозяин уловил, как в глазах незнакомца возникло нечто среднее между любопытством — эдакого монстра сподобился увидеть — и презрительным сожалением. — Гражданин Зюзюк?
Иван Егорович кивнул, потом почувствовал, что обрел голос и спокойно ответил:
— Он самый.
Глаза его на мгновение зажглись, и Зюзюк увидел, как этот волчий огонь заставил напрячься стоящего перед ним человека, который пришел звать Ивана Егоровича к ответу за дела, свершенные в те времена, когда этого парня и на свете еще не было, но огонь тут же погас, выхода у гражданина Зюзюка не было никакого, и крупные капли пота проступили на его лбу.
— Майор Ткаченко из Комитета государственной безопасности, — сказал высокий парень, и Иван Егорович услыхал, как тихонько ойкнула за его спиной дочка. — Вы арестованы, гражданин Зюзюк. Вот ордер, подписанный прокурором. Сейчас мы произведем у вас обыск. Щепкин, пригласите понятых.
Майор Ткаченко любил солнце. И хотя на двух окнах его кабинета висели плотные шторы, Владимир никогда не пользовался ими, вызывая недоумение сослуживцев, которые в жаркие летние дни, столь частые в их южном городе, отсиживались в затемненных комнатах, уповая на прохладный полумрак, потому как кондиционеры стояли пока лишь в кабинетах начальников отделов и более высокого руководства управления.
Владимира Ткаченко недавно назначили начальником отделения, он получил в подчинение группу сотрудников, с которыми еще вчера был на равных, и отдельный кабинет без кондиционера, в котором всегда теперь было светло и жарко.
И это утро тоже было солнечным. Они сидели вдвоем в комнате: «Ткаченко за письменным столом, Зюзюк — на стуле, поставленном посередине.
Майор с неподдельным интересом рассматривал подследственного, а Иван Егорович делал вид, что он вообще попал сюда по недоразумению, случайно.
Глядели они вот так друг на друга уже минут тридцать.
Зазвонил телефон. Ткаченко помедлил, дождался второго звонка и поднял трубку.
— Молчит, — ответил он невидимому собеседнику и пожал плечами. — Пока молчит… Как веревочке не виться… Песенка его спета. Хорошо, я зайду позже.
Он положил трубку на рычаг и, улыбнувшись возникшим мыслям, мельком, как-то равнодушно-досадливо глянул на Ивана Егоровича.
Зюзюк перехватил этот взгляд.
— Не убивал! — крикнул он вдруг. — Никого не убивал… Нет! Не расстреливал, не вешал! Да, служил у них, было такое… И подписку давал. Молодой ведь был, хотелось выжить… Только в крови своих не замешан!
— Хорошо, коли так, — сказал Ткаченко. — К этому мы еще вернемся, Зюзюк.
