Анатолий Ромов - Таможенный досмотр

Рано утром, как обычно, примерно в четверть девятого, я вышел из своей квартиры на Харью, недалеко от Ратушной площади, чтобы как раз в 9.30 успеть в управление. Я не спеша шел мимо Ратуши, мимо маленьких кафе, мимо огромной гостиницы “Виру”, разглядывая давно уже ставшие привычными детали улиц, мостовых, тротуаров, домов — так, будто я, старый москвич, шел сейчас не по Таллину, а по одному из арбатских переулков. Стоял конец августа, и было солнечно, но, судя по довольно холодному сейчас воздуху, жара уже прошла и не вернется до следующего сезона. Но все равно, если в августе несколько дней подряд стоит солнце, это, по нашим меркам, идеальная погода.

Я люблю наш город. Наш — потому что прожил в нем пять лет. Для большинства Таллин известен как место, где можно хорошо провести время. Согласен. Больше того — я совсем не против массы приезжих; гостиницы у нас всегда переполнены, а поездка в Таллин становится для москвича, ленинградца или киевлянина после возвращения домой приятным воспоминанием. Верно, здесь есть все, чтобы ты не скучал. Есть варьете, кафе, бары, гостиницы с сауной на каждом этаже. Некоторые гордятся именно этим, утверждая, что если не варьете и бары, то сауны здесь действительно лучшие в Союзе. А кафе? Что стоит хотя бы кафе в гостинице “Таллин”, где подают кофе с орешками и даже летом топят камин сосновыми поленьями? Или “Мюнди-бар” в подвальчике на Ратушной площади, со стенами, обтянутыми шкурами, и тусклым мерцанием свечей?

Но мне нравится в Таллине не это. Тихие улочки, средневековые кирки. Ветер, который постоянно продувает западную окраину у военной гавани. Соборы на Вышгороде, залив с бесчисленными валунами. Яхт-клуб, около которого можно сидеть бесконечно, разглядывая уходящий вдаль, поросший соснами берег. Странный, какой-то особо чистый вид серых и желтых домов в старой части города, стены которых иногда кажутся продолжением брусчатых мостовых. Бульвар Суворова с большими липами, у каждой из которых свой характер. У горожан тут есть поговорка — люди в Таллине улыбаются реже, зато наши улыбки ценятся вдвое дороже.

Я шел и думал о том, что моя устойчивая привязанность к Таллину — а я как-никак коренной москвич — имеет свои причины. И винить в том или благодарить (это уж как угодно) я могу только Сергея Валентиновича Сторожева, попросту Валентиныча, или “шефа”, или, если хотите, начальника нашего оперативного отдела. Шефа я знаю чуть больше пяти лет — с той самой истории с Васильченко, после которой Сторожев негласно разрешил мне называть себя просто по имени — Сергей. Я должен был оценить это — он стал майором. Правда, и я стал старшим лейтенантом. Но называть его Сергеем за эти пять лет я так и не научился. Разве я мог равнять себя с Валентинычем?

…Я многое теперь узнал о нем. Мудрый, невозмутимый, всезнающий Валентиныч. Это то, что на виду, то, что для всех. А в жизни его постоянно совершалась своя драма, о которой Сторожев молчал. Внешность. Несмотря на тренировки и закаливания, внешность Валентиныча осталась той же самой. Изменить свою внешность — курносый нос, небольшие серые глаза, пшенично-тусклые волосы — Валентиныч не мог. Спрашивается — зачем? Зачем Валентинычу было все это менять? Да затем, что он всегда хотел — и хочет сейчас — нравиться красивым женщинам. Не просто хорошеньким, а красавицам, женщинам царственной красоты. Сейчас, конечно, только одной из них, а именно собственной жене, Хелли Сторожевой. Он до сих пор, как мне кажется, не может поверить, что его невзрачная внешность способна привлечь красивую женщину. Такую, скажем, как Хелли.

Хелли, или, сохраняя почтение, Хелли Августовна, всего на год старше меня. Хелли величественна, невозмутима, царственно хороша. Она всегда неповторимо-снисходительно улыбается. Стройная, легкая, изумительная Хелли. Сторожев постоянно хотел выглядеть в ее глазах героем. И в этом была драма. Он не верил ее чувству. Как мне кажется, он хотел доказать, что может нравиться всем красивым женщинам мира. Тысячу раз понимая это, я прощал Валентинычу его недостаток.

Можно считать, что такая внешность, как у Валентиныча, для работника оперативного отдела — подарок. Но, в конце концов, с любой другой внешностью у нас можно работать не хуже, если, конечно, ты не в закрытом режиме. В начале работы я учился описывать собственную внешность несколькими фразами, не раз составлял свой словесный портрет: “Мартынов. Рост выше среднего, сложение сухое, лицо овальное, волосы русые, глаза карие, расстановка нормальная. Скулы слабо выпуклы, уши прижаты, нос прямой. Ноздри расширены больше обычного, брови светлей волос. Татуировок нет. Особые приметы — родинка под правой лопаткой”. Мои детали и особенно особая примета тогда, в начале работы, не давали мне покоя. Я думал о них даже во сне. Но у кого этого не было? Было у меня, будет у каждого, кто сделает первые шаги на нашей работе. Особые приметы есть у всех. Деться от них куда-то невозможно. И я раз навсегда воспринял истину — главное не в твоей внешности, а в тебе самом.

Размышляя над всем этим, я пересек небольшую улочку за универмагом; здесь начинались кварталы высоких, типичных для Таллина начала века четырех- и пятиэтажных домов. В одном из них размещается наше управление. Честно говоря, сейчас, проходя по знакомым улицам, я готовился, как обычно, впрячься с утра в текучку, то есть заняться разбором множества мелких дел, которыми обычно бывает перегружен любой оперативный отдел приграничной и портовой зоны. Среди этих дел может оказаться все, что угодно: от споров по нарушению территориальной зоны до нарушения валютного режима. Или, как мы говорим: весь мусор наш. Рабочая номенклатура — сотрудники среднего звена. Такие, как я, или, скажем, Ант Пааво, с которым мы уже два года сидим вместе в нашей четырнадцатой комнате. Кстати, об Анте мне не раз еще придется говорить подробней. В общем, я сознавал — не всегда текучка вызывает восторг и энтузиазм. Именно об этом я подумал, входя в дверь управления, предъявляя пропуск дежурному и поднимаясь на второй этаж, туда, где размещалась приемная и кабинет Сторожева. Естественно, как только я заглянул в дверь и кивнул стучащей на машинке секретарше Гале, с другого бока тут же возник Ант. Привычная согласованность. Как всегда, у нас с утра дела к Сторожеву.

— Валентиныч у себя? — спросил я.

— Сергей Валентинович говорит с Москвой.

Мы с Антом переглянулись. Такой ответ мог означать только одно: Галя сегодня не в духе. Ант сделал почти умильное лицо, пытаясь смягчить обстановку:

— Галюша, когда дали Москву?

— Уже давно, Ант, милый. В семь пятнадцать.

Кажется, поговорить с шефом сейчас, утром, не удастся. Жаль, тогда бы я мог спокойно спланировать свой день. Хотя я мог бы обойтись и без советов шефа, от текучки все равно не уйти. Как будто подтверждая это, на Галином столе раздался звонок внутреннего телефона. Галя сняла трубку, долго слушала, поглядывая поочередно то на меня, то на Анта. Судя по ее реакциям, кажется, говорили снизу, из приемной управления.

— Хорошо, — наконец сказала Галя и на секунду закрыла трубку. — Ант, ты сейчас свободен? Явщик. Говорят, малоинтересный.

— Давай, что уж там, — нехотя кивнул Ант.

— Да, я поняла. — Это Галя сказала уже в телефон. — Проведите его в четырнадцатую.

Эти короткие реплики были привычны. Четырнадцатая комната — наша. “Явщик” — человек, явившийся с повинной. Малоинтересный — значит, явка с повинной по первым данным не связана с чем-то серьезным. Верней всего с повинной явился какой-то мелкий фарцовщик. Или начинающий спекулянт.

— Ант, его уже ведут к тебе, — Галя положила трубку. — Спеши.

— Все, ушел. — Ант кивнул нам с Галей и исчез в коридоре. У меня по моим подсчетам было еще минут пятнадцать. Я с благодарностью подумал об Анте, ведь он мог сейчас, сославшись на какие-то свои дела, свалить этого явщика на меня. Но Ант, умница ты моя, поступил благородно. Взял на себя эту совершенно некстати появившуюся с утра заботу. Причем особых поводов для того, чтобы так сблизиться, у нас с Антом как будто не было. Я — москвич, вырос в Москве, учился в московской школе и, конечно же, был совсем далек от того, что было с детства близко и понятно Анту. А именно — жизнь на маленьком эстонском хуторе, на побережье, где детей с малых лет приучают к работе на земле, к уходу за скотом, где мальчишка с восьми-девяти лет уже выходит с отцом в море на малых сейнерах за рыбой. Ант, правда, не пошел по стопам родителей, крепких хуторян, а решил стать юристом. Увлекался спортом, стал чемпионом Эстонии по стрельбе из пистолета. Еще первокурсником по воле случая отличился в народной дружине — участвовал в задержании особо опасного преступника, по окончании юрфака по рекомендации райкома комсомола Ант Пааво был направлен к нам в управление на оперативную работу.