Гюнтеру тогда было пять. Я рассказываю все с его слов. Он рассказал мне свою жизнь через много лет после войны. Моя мать не могла не знать, что ее муж стал жертвой одной из бесконечных чисток партии. Но ненависти к убийцам она не испытывала. Боюсь, она сочла даже справедливым, что ее мужа убили, — он наверняка чем-то навредил партии. А партия — всегда права! Кто этого не знает? Она письменно отреклась от него и попросила отправить ее в Германию для подпольной работы.
— Да, — сказал Вестен, — еще не то бывало…
— Еще не то бывало, вы правы, господин министр, — сказал Гесс. — Вы ведь знали таких людей, правда?
— И даже многих, — сказал Вестен. — Большинство из них были замечательными людьми. Они верили в коммунизм столь же свято, как добрые католики в Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Святаго духа. Коммунизм стал для них религией. Ради него они были готовы пожертвовать жизнью — как первые христиане.
Идеологи и идеологии, подумала Норма. Вечные истории. Стоит вложить в руки людей самую лучшую идеологию, как она сразу же превращается в нечто отталкивающее, страшное, убийственное.
— Наша с Гюнтером мать, — говорил Гесс, — была словно предназначена для таких задач. Через Финляндию под чужим именем ее перебросили в Германию. Эта достойная всяческого уважения несчастная женщина выполняла рискованные, опасные для жизни поручения партии и никогда не расставалась с сыном… Какую бы политику Москва ни проводила — наша мать ее одобряла. Всегда.
Пока в тридцать девятом Молотов не подписал с Риббентропом пакт о ненападении и о разделе Польши. Нацисты и Советы заключили пакт! Это в голове моей матери не укладывалось. В те дни она находилась в Голландии с особым поручением. Сколько тягот, сколько смертельных ловушек позади! Но когда она услышала о чудовищном пакте, ее мир рухнул. Это было выше ее понимания. Она решила умереть и раскусила капсулу с ядом — жизнь потеряла для нее всякий смысл.
— Она, значит, умерла в Голландии? — спросил Барски.
— Нет, — ответил Гесс. — Яд оказался недостаточно сильным. Ее нашли соседи. Врачи боролись за ее жизнь день и ночь. И спасли. Товарищи по партии долго беседовали с ней, убеждали. А когда она выздоровела, вера ее вновь окрепла. Как она могла усомниться в мудрости партии! Это непростительно! Партия знает, что делает. Партия знала, почему необходимо подписать пакт с нацистами. Советский Союз хотел защитить себя, потому что в тот момент не был готов к нападению Гитлера. Как мудро поступила партия, правда? — Гесс умолк. В его черном кабинете долго стояла тишина. — И мать продолжала бороться и требовала все более рискованных поручений. Ей хотелось загладить вину. Что ж, ей давали такие поручения, одно опаснее другого. И она дожила до победы над нацистами. Ее безоговорочная вера в конечную победу коммунизма, этого величайшего в истории учения, — только она придавала ей мужества, делала бесстрашной… Под конец войны они с Гюнтером жили в Берлине. Ему к тому времени исполнилось четырнадцать лет. Мать прятала его в подвале полуразрушенного дома. В этом подвале находилась и она сама, когда однажды там появились солдаты Красной Армии. И они… они… — Гессу было трудно продолжать. — Однажды днем… это мне Гюнтер рассказывал впоследствии… Однажды днем он услышал леденящий душу крик матери… Он выбрался из своего убежища, перебрался в подвал… и тут… он увидел нашу мать… голую… всю в крови… и с полдюжины пьяных солдат… они… изнасиловали нашу мать… они били ее… как страшно они ее били… И Гюнтер видел все это… спрятавшись за кучей кирпича, он сидел, не способный ни пошевелиться, ни крикнуть… он видел нашу мать, голую и всю в крови… и солдат, которые набрасывались на нее…
Гесс умолк, не в силах продолжать. И снова стало тихо в его кабинете, и только из соседнего зала доносились звуки траурного марша.
Через несколько минут Гесс обрел способность вновь продолжить:
— На сей раз матери не суждено было выздороветь. Она никогда больше не поправилась — навсегда потеряла рассудок. После больницы ее перевели в психиатрическую лечебницу. Можете себе представить, в каких условиях ей пришлось жить там в послевоенные годы. А Гюнтер оказался в детском приюте. Первое свидание с матерью ему разрешили в сорок восьмом году. Она его не узнала. Вызвала сестру и стала кричать, чтобы его поскорее убрали с ее глаз долой. Несколько недель спустя она умерла от разрыва сердца. Когда ее хоронили, у могилы стояли только Гюнтер и его опекун. Священника не было, сказал мне Гюнтер позднее. И еще он мне сказал, что с тех пор он жил одной лишь мыслью, которая жгла его сердце и стучала в мозгу, как молот по наковальне: ты должен отомстить за свою мать! Отомсти за свою мать! Обязательно отомсти! Будь они прокляты, русские. Будь они прокляты во веки веков!
Вот две судьбы, подумала Норма: Сасаки ненавидит американцев, потому что они сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а Ханске ненавидит русских, потому что несколько солдат изнасиловали его мать и лишили ее рассудка. После всего, что она сделала во имя советской власти. Две судьбы, двое мужчин — и два предателя. А мотив один: ненависть. Можно их понять? Да, подумала Норма. Да. Что есть наш мир? Всего лишь фантазия, рожденная в аду.
— Благодарю вас, господин Гесс, — с сочувствием проговорил Сондерсен. — Нечто похожее я с недавних пор предполагал. Откуда человек с измененным голосом, постоянно звонивший фрау Десмонд, знал до малейших подробностей о каждом нашем шаге? По сути дела, предупредить его мог только Ханске. Поскольку Ханске всегда держала в курсе дела фрау Десмонд. Ему становилось известно обо всем, что происходило, что мы планируем и где находимся. Лишь однажды она его не проинформировала, так как очень торопилась. Помните, фрау Десмонд? Когда вы полетели со мной с Гернси в Париж и оттуда в Ниццу. Я спросил вас потом, почему не последовало звонка к доктору Сасаки. А никто и не мог позвонить, поскольку вы не успели предупредить Ханске. Именно в Ницце у меня открылись глаза. И я немедленно прилетел в Гамбург.
Получается, что Ханске хотел отомстить за мать. Но что это была за месть? В результате его действий против Советов американцы развернули бы невероятную кампанию психотеррора, прибегая к самым жестоким мерам. Когда вы не позвонили Ханске с Гернси и он не сумел предупредить американцев, он сообразил, что подозрение может пасть на него, и предпочел немедленно скрыться. Способ, который он выбрал, чтобы отвлечь нас, вам известен.
— Он мой единоутробный брат, — сказал Гесс. — Думайте обо мне что хотите. Мне хочется верить, что Гюнтер спасется…
Никто ему не ответил.
А мне этого хочется? — подумала Норма. А Алвину хочется? А Яну хочется? Сондерсену? Имеем ли мы право на подобные чувства?
На черном письменном столе зазвонил телефон. Гесс снял трубку, назвал себя.
— Секунду, — сказал он и протянул трубку Сондерсену. — Вас.
— Да? — Некоторое время криминальоберрат слушал молча. — Спасибо, — проговорил он наконец и, положив трубку на рычаг, взглянул на Гесса. — Зря вы надеялись.
— Значит, Понтер… — Гесс подавленно умолк.
— Да, — сказал Сондерсен, — Понтера Ханске арестовали. Датские полицейские. Сегодня утром нами был объявлен его розыск в Германии и пограничных странах. И на границе его взяли. Между прочим, с фальшивыми документами.
Четыре дня спустя после описанных выше событий, во вторник, седьмого октября восемьдесят шестого года в клинике имени Вирхова было закончено обследование Такахито Сасаки. Опыт японца на себе увенчался полным успехом: вакцина Сасаки действовала безотказно.
Находиться в инфекционном отделении ему больше не было необходимости. В кабинете Барски его поздравили все сотрудники, в том числе и Норма. Все обнимали его, целовали, чокались с ним бокалами шампанского. Но настоящей радости, чувства полного триумфа ни у кого из них не было. Как не было этого чувства и у Сасаки, удрученного полным разрывом с братом.
В тот же день в двенадцать сорок пять закончились уроки в классе, где училась Еля. Как обычно, она вышла из класса последней в сопровождении учительницы и вместе с ней спустилась в вестибюль, где ее поджидал телохранитель. Утром он передавал ее с рук на руки одной из учительниц. Во время уроков машина с двумя людьми Сондерсена стояла неподалеку от школы.
Седьмого октября в вестибюле как обычно появился молодой жизнерадостный полицейский, который встретил учительницу, спускавшуюся по лестнице вместе с девочкой, и вежливо ей поклонился.
— Добрый день. Моя фамилия Пауль Краснер. — Он протянул учительнице служебное удостоверение и жетон сотрудника федерального криминального ведомства. Удостоверение, естественно, с фотокарточкой. — Я замещаю Карла Теллера, который привозит Елю к вам каждое утро.
