Ещё Фондорин думал, что положение, в котором он ныне пребывает, подобно миниатюрной модели всего мироздания. Освещённый огнями дворец, что со всех сторон окружён ночной чернотой погибшего города, это планета Земля, вращающаяся посредь безжизненного Космоса. Но и на этом островке жизни властвуют не Свет и Разум, а зверство и алчность. Однако ж есть и надежда. Она живёт в потаённом уголке и бережно раздувает слабый огонёк, который когда-нибудь озарит спасительным сиянием весь мир. А погаснет сей животворящий источник — и всё окончательно утонет во тьме.
Эта аллегория придала профессору сил. Он вновь подошёл к столу, заткнул уши, чтоб больше ничем не отвлекаться, и сосредоточился на модестине, а когда закончил, давно уже был день. Самсон заметил это по свету, сочившемуся из ниши.
Препарат был готов. Оставалось только решить, какой вид ему придать: порошкообразный, жидкий либо газовый.
Фондорин потянулся, вынул из ушей вату.
Что это?
С улицы слышался грохот, лязг, топот. Там что-то происходило.
Выглянув в бойницу, Самсон увидел, что гвардия возвращается в город.
На той стороне Тверской уцелел один небольшой квартал; далее, сколько хватало глаз, чернело сплошное пепелище. Тем ярче на сём мрачном фоне смотрелось многоцветье мундиров. Ехали шагом драгуны в леопардовых касках, маршировали пешие егеря с красно-зелёными султанами на шапках, сверкали медью пушки. Сам император, очевидно, уже проследовал мимо, но Самсона больше всего занимал обоз. Что Анкр? Жив ли? А вдруг рана всё-таки оказалась смертельной? Это раньше не приходило Фондорину в голову, а теперь он вдруг встревожился. Даже странно. Не стань лейб-фармацевта, и миссию по спасению отечества можно считать исполненной. Но мысль о том, что барон мог умереть, произвела в профессоре настоящее смятение. Слово, которое при этом мелькнуло в мозгу, было неожиданное: одиночество. Самсон сам на себя возмутился. Какое одиночество, ведь есть Кира! А всё же мир, в котором не будет Анкра, представился профессору серым и безжизненным.
Наконец, вслед за артиллерией, потянулись экипажи и повозки императорского обоза. Фондорин держал наготове подзорную трубку и, едва показалась знакомая коляска, ещё издали приметная по красным шапкам Атона и Хонса, приложил окуляр к глазу.
У Самсона вырвался вздох облегчения. Копты сидели спереди, спинами к движению, а позади, развалясь, восседал фармацевт, по видимости абсолютно здоровый, разве что бледней обычного. Пудреная голова барона была прикрыта шляпой с золотым позументом. Сентябрьское солнце пускало зелёные искорки от очков. В руке у Анкра поблёскивало что-то золотистое, круглое — кажется, часы-луковица старинного вида. Обыкновенно, желая узнать время, люди взглядывают на стрелки и прячут хронометр в карман, но старик глядел на него не отрываясь, очень внимательно.
— Скоро свидимся, — с улыбкою прошептал профессор.
Ему сделалось смешно. Знал бы Анкр, что проезжает всего в полусотне шагов от своего «юного друга»!
Вдруг барон, будто услышав, как прыскает Фондорин, резко повернул голову и спустил с носа очки. В окуляре возникли сощуренные глаза, смотревшие прямо на Самсона.
Он вздрогнул, но немедленно успокоил себя: пугаться нечего. Разглядеть с улицы оконце, спрятанное в тени барельефа, невозможно. Тем паче — человека, который из оконца подсматривает.
Но вот странно! Коляска уж проехала мимо, а фармацевт всё оглядывался на дворец Разумовских.
IX.
Должно быть, архитектурой залюбовался. Или каменными львами.
Так сказал себе Фондорин, поскольку иного рационального объяснения найти не умел. Среди пожарища палаццо, верно, смотрится великолепней прежнего.
Слава богу! Анкр жив, препарат готов. Скоро можно будет вступить в новый бой.
Возвращение императора в Москву вызвало переполох в шайке дезертиров. Из каминной нёсся гул взбудораженных голосов, и на сей раз Фондорин не стал затыкать уши. Нужно было узнать все новости.
Тем же был озабочен и капитан Лодовико. Он велел своим людям отправиться в разные части города, чтоб выведать всё, что только можно. Сам же остался со своею любовницей близ сокровищ.
Профессору их разговор показался малоинтересен. Он вертелся вокруг одного и того же: больших домов в Москве осталось мало, так что рано или поздно в этот дворец непременно поселится какой-нибудь генерал или маршал.
— Очень возможно, что нам придётся уносить ноги rapidamente,[163] — говорил итальянец. — Нужно разделить добычу на три категории. Самое ценное — что можно взять под мышку и не уронить на бегу. Затем менее ценное, что могут поднять двое мужчин. И всё остальное — на случай, если у нас будет на сборы час или два.
— Как я люблю тебя, Ло! Ты самый умный мужчина из всех, кого я встречала на своём веку.
— Большой комплимент, — проворчал Капитан. — Представляю, с какими болванами ты путалась.
— Зато их было много!
Наполняя ларец «самым ценным», чудесная парочка долго и сварливо препиралась. Что-то вынимали, что-то запихивали, переполненный ларец никак не желал запираться. Как понял Самсон из ругани, это вместилище предназначалось только для драгоценных камней. Золото, иконные оклады и узорчатые переплёты церковных книг заняли два больших сундука. Остальные трофеи были кое-как свалены кучами у стены: серебро, меха, ткани, фарфор, хрусталь, златотканые ризы.
Всё это было Фондорину нисколько не интересно, но покинуть свой наблюдательный пункт он не мог. В каминную один за другим прибывали лазутчики, вернувшиеся из разведки, и рассказывали, что им удалось вызнать.
Первый сообщил, что император вернулся в Кремль, его резиденция будет в том же Елисаветинском дворце. Это было важно. Значит, и Анкр там же.
Русская армия, доложил второй, стоит к юго-востоку от Москвы, всего в двух или трёх переходах. Отлично!
А сведения всё поступали.
Из Франции подходят подкрепления, но среди лошадей падёж — их нечем кормить, а отряды фуражиров, отправляемые в сельскую местность, бесследно пропадают.
Относительно планов императора разговоры в армии ходят разные. Кто говорит, что Маленький Капрал собирается ударить на Петербург. Другие уверены, что армия пойдёт походом в Индию. Третьи готовятся провести в Москве зиму и запасаются шубами, потому что морозы в России (опять-таки по слухам) доходят до десяти и чуть ли не до пятнадцати градусов. А ещё солдаты болтают, что к русским посланы парламентёры с предложением почётного мира, а значит, скоро можно возвращаться по домам.
Нельзя сказать, чтобы Самсон Данилович пребывал у двери в бездействии. Его ум, не приученный к праздности, и тут продолжал трудиться.
Например, отыскалось решение касательно того, какую форму лучше придать модестину. На глаза профессору попалась шеренга выставленных на полке флаконов для будущих духов. Некоторые из них были оснащены кожаными грушами для опрыскивания. Чего ж лучше?
Сделать препарат жидким, налить в один из сих флаконов, а потом использовать, как удобнее — хоть подмешать в питьё, хоть прыснуть в лицо из распылителя. Должно подействовать!
А коли так, нечего попусту рассиживать в этой берлоге.
Самсона охватила жажда действия. Он не хотел дожидаться ночи, когда мародёры улягутся спать. Вдруг действительно нагрянут квартирьеры и реквизируют дворец под какой-нибудь штаб? Тогда застрянешь в темнице до скончания военных действий.
Нет уж, выбираться нужно как можно быстрей. Капитан говорил, что хочет съездить с «парнями» в какую-то церковь, где они припрятали целую груду золочёной утвари. Тогда-де вся добыча будет в сборе и можно приступать к делёжке. Значит, в доме останутся только Ля-Персьенн и — за дверью — часовой. Как с ними управиться, Фондорин уже придумал.
Чтоб не терять времени даром, не томиться бесплодным ожиданием, он исполнил ещё одно дело — оставил новый «теле-фон» Кире Ивановне. Сделать это было необходимо. Со дня, когда Самсон вверил Михайле Ломоносову первое звуковое письмо, многое переменилось. Важней всего было пояснить жене, что хоть «ключ» и в «фармацевте Великого Человека», но ни в коем случае нельзя подступаться к Анкру в одиночку, без поддержки могущественных сил. Тогда, в Ректориуме, профессор ещё не знал, как силён противник. Если Кира доберётся до первого тайника, а за ним и до второго, это будет означать, что Самсон Фондорин пал в бою и его дело предстоит продолжить жене. То есть вдове (он содрогнулся, мысленно произнеся это ужасное слово). Пусть так, но она должна быть во всеоружии.
Кира — самая умная женщина на свете. Она поймёт смысл, не очевидный для человека постороннего.
Как и в тот раз, профессор принял меры предосторожности.
Место для «секрета» он устроил, вскрыв одну из дубовых плашек пола. Вырезал на ней ножом буквы своего девиза, вставил обратно. Сверху пролил чернил, чтоб плашка бросалась в глаза. О существовании лаборатории знают только графиня и Кира. Первая легкомысленна и ненаблюдательна, ей в голову не придёт разглядывать паркет. Вторая наблюдательна, остра и к тому же будет знать, что муж где-то здесь оставил для неё весточку.
