Но как бы то ни было, а фатальные события развивались своим чередом, в прямом соответствии с народной мудростью, которая гласит, что от сумы придешь к тюрьме.
Мы отделывали дом № 4 по Бережковской набережной. Для тех, кто не знает, что это "за дом такой на семи ветрах", скажу: это дом так называемой элиты. Говорю "так называемой" потому, что раньше определение "элита" применялось к флоре и фауне, но отнюдь не к людям. Однако это несколько иная тема. Скажу лишь, что в этом доме жили артисты ансамбля Игоря Моисеева, солисты ансамбля "Березка", валютные, заслуженные, народные и иже с ними. Словом, люди, вкусившие прелестей западного полусвета или деми-монда, как говорят французы. Квартиры в нем строились по индивидуальным проектам.
Их обладатели вожделели, алкали всего импортного от обоев до сантехники.
Ну что ж, добро. Давай пятьсот - будет финская сантехника. Читатель подумает: "А где ж ты ее возьмешь?" И я отвечу.
В то время на Таганке было скопище магазинов скобяных и хозяйственных товаров.
И все, что надо, можно было купить у евреев из-под полы. С переплатой, но и не в урон себе...
Итак, я говорю:
- Давай пятьсот.
Он - хозяин квартиры - мне:
- Пятьсот нет. Но есть триста. Двести отдам завтра там-то и там-то...
Хорошо, маэстро. Приезжаю, как договорились. Получаю остальные двести и - на моих руках защелкиваются наручники. Кто же знал, что номера и серии купюр аккуратно переписаны ментами.
Коготок увяз - всей птичке пропасть.
И самый молодой, перспективный прораб СУ-119 треста "Моспроммонтаж" идет из ментовской под подписку о невыезде.
2
А ведь я уверял себя, что построю свою кооперативную квартиру и навсегда завяжу с двойной жизнью. Я уже и в жеребьевке поучаствовал, когда разыгрывали жилые этажи в новом доме. И работа у меня была уже интересной, связанной с установкой металлоконструкций по всей Москве. Представьте себе: я работал на монтаже предпраздничных гостевых трибун у Мавзолея на сказочной Красной площади.
Кроме того, однажды проснувшись спозаранку, Хрущев росчерком пера превратил Карело-Финскую ССР в автономную область и один герб исчез из состава гербов союзных республик. На кремлевской стене были установлены металлические контуры, на которых крепились тросами златошитые по тонкому шелку эти гербы. Приблизительно пять на пять метров. Парусность их такова, что пока монтажники натягивают эти парашюты на тросах, кремлевские златошвейки вдергивают нитки в ушко своих иголок. Достаточно было малейшего перекоса при натяжке тросов, как ткань рвалась. И меня охватывает непонятная какая-то профессиональная гордость оттого, что я работал на этом монтаже.
Работал я и на здании Исторического Музея по монтажу огромного полотнища транспаранта, напоминающего обывателю, что "КОММУНИЗМ - ЭТО ЕСТЬ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ПЛЮС ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ!" Он был шестьдесят метров в длину и двадцать в высоту. Не знаю - читал ли его в розовом детстве Чубайс. Я не только читал, а и как мастер устанавливал это полотнище четырьмя лебедками. Потому, что Хрущев приплюсовал к ленинским словам еще и свое пророческие слова плюс "химизация сельского хозяйства".
Теперь какие нужны лебедки, чтоб Россию из тьмы чубайсовской "химизации" вытащить! Но особо трудоемким был монтаж стометрового, клееного слоями, вертикального древка на Лобном месте, на острие которого крепился макет советской ракеты, устремленной к Луне. Так пока его монтируешь, оно раз пять сломается на ветру.
Наша прорабская была в туалете здания ГУМа на Красной площади, которая перекрывалась на целых две недели, пока шел монтаж. И в Мавзолей этим временем никого, кроме иностранных делегаций, не пускали. Я смотрю из окна своей прорабской - ага! И с ними, я к Ленину заходил запросто. Плачущих большевиков там не встречал, но учился у вождя мирового пролетариата гробовому молчанию на будущих допросах. И, казалось бы: чем не умопомрачительная карьера для молодого специалиста! Тогда уже я постепенно привыкал к определенному внутреннему комфорту столичного жителя, но чувствовал, что арестовать могут каждый день.
Я ходил на работу, в институт. Странно, но детскую веру в чудо я испытал тогда в полной мере и, может быть, в последний раз в жизни.
Меня арестовали 10 мая 1965 года.
3
Что такое начало мая в Москве шестидесятых? Это двадцатилетие Победы. Ликует вся страна. И нет, кажется, такого из людей, кто не вышел бы на улицу. Многим из фронтовиков около сорока или сорок с небольшим. Еще жениться впервые впору. Год, как сняли Никиту Хрущева и взошел на трибуну Мавзолея Брежнев. Властям, слава Богу, еще более чем всегда не было дела до людей и никаких особых потрясений общество не испытывало. Москва праздновала, но что же испытывал я? Тоже праздновал - это очень искренний, это мужской праздник, когда невольно чувствуешь свою сопричастность со своим несчастным народом.
Статья моя - 173-2 - по новому указу о борьбе со взяточничеством подходила под особо тяжкие. Она предусматривала от восьми до пятнадцати лет и аж до высшей меры. Из КПЗ меня через трое суток переводят в ДПЗ.21 Там обычно колют и через десять суток выгоняют. Меня продержали в ДПЗ два месяца. Я писал жалобы во все инстанции. Я не кололся. Придерживался одной версии: этот человек был мне должен двести рублей и решил таким образом свою проблему, посадив меня куда подальше. А свидетелей против меня всего один: мой юный бригадир, которого не арестовали в обмен на показания против меня и сам любитель финской сантехники, с которого я, якобы, вымогал взятку.
И, учитывая молодость, безотцовщину, хорошую учебу, молодую семью и первую судимость, мне оставили три года. Ниже нижнего предела. Прокурор Ленинградского района с итальянской фамилией Манелли говорил мне через серебряную трубочку в гортани:
- Коля, ты, конечно, хороший парень - не колешься. Но есть разница в том: с улицы ты приходишь на суд или из камеры. В первом случае дадут тебе срок условно, а во втором приговор отягощается запирательством! Сознайся! Чего ты уперся? Ведь есть уличающие тебя показания! Признайся - и пойдешь домой.
Ах, как хотелось на майские улицы, к сирени, к девушкам и простой газировке с двойным сиропом.
- Все оговор, - отвечаю я и остаюсь в тюрьме на Петровке,38.
"Эх, Мыкола, - думаю, - лучше б ты не косил от армии! Все было бы по-другому!"
И уже сидя в полуподвальной одиночке, на голых деревянных нарах, слыша, как по асфальту цокают девичьи легкие каблучки, и чувствуя запах майского жасмина, я искренне и сильно жалел о загубленной строительной карьере и о том, что не пошел служить.
Каковы же были мои взаимоотношения с вооруженными силами?
4
Существует ходячее выражение "Геркулес на распутье". Я хотел бы напомнить Читателю, откуда оно пошло. А пошло оно из аллегории. Юноша Геракл, сидел на распутье и размышлял о выборе жизненного пути. К нему подошли две женщины: Изнеженность, сулившая ему, полную удовольствий и роскоши, жизнь, и Добродетель, указавшая ему тяжелый путь к славе. Выражение это и применяется к тому, кто затрудняется в выборе жизненно важного решения.
О такой ситуации распутья я и хочу рассказать.
5
В 1960 году, когда я уже поработал старшим техником в Управлении Калининской железной дороги, потом инженером в Сухиническом строительно-монтажном поезде № 316 мне исполнилось восемнадцать лет. Подкатил призывной возраст.
Паренек из Конотопа, я окончил техникум, поступил в заочный институт. Впереди мнится головокружительная карьера. А тут военкомат призывал в одну сторону, а девушки и сирень - в другую. Не сказать, что я плохо относился к трехгодичной службе в армии, скорее наоборот. И в обществе отношение к армии было сочувственным и уважительным, и наши техникумовские офицеры запаса были завидными ребятами. И все игры раннего моего детства были военно-полевыми. Тогда не было дедовщины, не было горячих точек, не было "черных тюльпанов" и хладнокровного истребления самых здоровых парней во имя квазигосударственных интересов, как это происходит сегодня.
Но на пьянящей волне хрущевской "оттепели" среди учащейся молодежи как-то немодной становилась военная служба в двухмиллионной армии. Это было своего рода юношеское фрондирование, нежели принципиальный отказ от рекрутчины. Недавно прошел Московский Всемирный фестиваль молодежи и студентов, куда я изловчился съездить. Иностранцы казались нам людьми свободного и чарующего мира. Общественный организм, лишенный иммунитета в советской изоляции, - зазнобило.
Начался раскол между рутинным, на наш взгляд, общественным сознанием взрослых и передовым миропониманием молодежи, к числу которой и принадлежал ваш покорный слуга в те розовые времена. Мы жили в ожидании своего часа перемен, в атмосфере культурологического бунта, с желанием дать "пощечину общественному вкусу". Пиджаки из ткани букле с широченными плечами, туфли на толстенной микропорке, рок-н-ролл на самопальной пластинке из рентгеновской пленки, набриолиненные коки - вот что царило в сознании, а не солдатское "хаки".
