– Разнять бы их все-таки надо, – предлагал один. – Совсем уж все в крови.
– Оставь их, пусть накостыляют друг дружке дураки эти, – откликался другой. – Таких мне не жалко.
– Пусть накостыляют, но не тут. Пусть идут в другое место….
И это было последнее, что услышал Робер.
Когда он пришел в себя, то лежал среди каких-то куч пустых ящиков, а Марианна вытирала ему мокрой тряпкой лицо.
– Что случилось?
– Наконец-то! – вздохнула Марианна. – Такой большой мужчина, а от одной бутылки упал. Срам какой.
– Так это меня бутылкой шарахнули? – спросил Робер и машинально приложил руку к темени.
– Не трогай. Я тебя перевязала. А впрочем, это – мелочь, по сравнению с тем, что бы могло случиться, если бы нагрянула полиция.
– Мелочь, потому что не тебе по голове. У меня просто мозги сейчас выскочат. А как все закончилось?
– А как могло закончиться? Содержатель увел тех внутрь трапезничать, а нас выкинул. По-моему, вполне очевидно, что не наоборот.
– Как это я не смог бутылку какую-нибудь схватить…
– Ты и так их достаточно разукрасил. Для художника неплохо. Вопрос сейчас в том – сможешь ли ты идти.
– Лучше прежнего, – сказал Робер, поднимаясь. – Потому что при этой боли в голове и не почувствую боли в ногах.
Он выпрямился и постоял так, ожидая когда пройдет головокружение.
– Правда сильно болит?
– Еще как! Но не от бутылки.
– А от чего? От платка?
– От гадостей того типа. От слов, что он спал с тобой, – уж это-то, наверняка, не галлюцинации были.
– Молчи! Лучше пойдем похлебаем наконец наш суп.
– Предпочитаю купить сигареты.
– Есть и на сигареты… И на чашку кофе для каждого. Но без алкогольных добавок.
Они вошли в одно совсем маленькое бистро, где столики были пусты, потому что здесь носильщики предпочли стойку. Робер увидел в зеркале свое лицо – совсем бледное под красным шелковым платком, которым его перевязала Марианна.
– Ты прямо готовая картина, – сказала Марианна, заметив, что он себя разглядывает. – «Автопортрет с пробитой головой».
– Почему нет? Ван Гог же нарисовал автопортрет с отрезанным ухом.
– Вы, художники, все – малость того. – Она постучала пальцем себе по лбу.
– Не хочется есть, – сказал Робер, когда оба сели. – Я бы лучше чего-нибудь выпил.
– Попал в десятку. И я хотела сказать то же самое.
Они заказали по рюмке дешевого вина и сигареты… Пили и курили, не разговаривая.
– А теперь по чашке кофе, чтоб ты совсем не уснул, – сказала Марианна и позвала официанта.
Все так же молча выпили и кофе.
– Ты что, опять онемел?
– Скажи, Марианна, что за история у тебя была с этим мерзавцем?
– С каким именно?
– С тем, с которым мы дрались…
– Оставь ты – не помню. Один из случайных, чего там.
– У тебя их, должно быть, дюжины были, таких случайных.
– Не знаю. Статистики не вела.
Они заплатили и вышли, и снова отправились в призрачное оживление этого квартала, и долго протискивались по лабиринтам тесных, загроможденных людьми и ящиками улочек, пока вновь не вышли на открытое место.
– Где это мы?
– На Сен-Дени. Рисовал же, а не узнаешь…
– Зато тебе, похоже, она хорошо знакома.
– Пока нет. Попозже, может.
– Когда ты так говоришь, так и хочется влепить тебе по щеке.
– После бутылки ты стал ужасно воинственным. Лучше б ты до нее таким воинственным был. Уйма времени тебе понадобилась, прежде чем вмешаться надумал.
– Просто ждал – смотрел: не пойдешь ли ты с теми.
– Ах, вот как? И правда – почему не пошла? Было бы вдоволь выпивки и никто бы не намекал мне беспрестанно, что я уличная. А ты бы мог все так же разговаривать в уме со своей Марианной – той, прежней, – так как ты в сущности ее ищешь, а не меня.
Он промолчал и она тоже замолкла, и на этот раз в молчании ее было что-то враждебное. Они пришли в «Сен-Дени»– район проституток, – на Себастополь с широкими светлыми витринами, полными низкокачественных товаров, и пошли до «Шатле», а оттуда отправились по Риволи и все молчали, и Марианна уже не жаловалась на свои бедные ноги, и совсем не пыталась нарушить молчание, а шагала, глядя перед собой, и даже не обращала внимание на то, что Робер отстал. Она остановилась только у Бастилии и оглянулась. Робер словно нехотя тащился далеко позади.
– Если хочешь исчезнуть, можешь сделать это смелее. У меня нет намерения тебя задерживать.
Он совсем остановился и прислонился к стене в тени какого-то входа.
– Ну, чего ты там? Прячешься, или тебе плохо?
Она вернулась.
– Подожди немного. Кружится всё перед глазами.
Марианна обеими руками охватила ему лицо.
– Боже мой, да у тебя опять пошла кровь.
По лбу у Робера стекала тонкая струйка крови.
– Слушай, сядь здесь на ступеньку. Так. И жди меня.
– Зачем, куда ты?
– Тебе нельзя так идти. Нам нужен гостиничный номер с краном и постелью. Нам нужны деньги на номер.
– Розыгрыш национальной лотереи состоится только завтра, – пробормотал он, но голос у него был совсем слаб.
– Подожди, сказала тебе, и не спорь со мной. Я проскочу до Рю-дё-Лап. У меня там есть знакомые. Только подождешь, ты понял? Мне может потребоваться порядочно времени, пока я их разыщу.
Робер безразлично пожал плечами. Каблучки гулко, отрывисто и быстро застучали по широкому тротуару, потом затихли на площади.
«Знакомые. У ней все знакомые – из таких мест, где есть „панели“ для шлюх – таких как она сама или почти. Марианна, что из тебя получилось, Марианна?…»
«А ты, когда ее оплакиваешь, всё больше „макро“ мне напоминаешь. Был содержанкой, теперь стал „макро“.
Какой прогресс. Ты – лицемерное животное: гнушаешься шлюх, но не прочь выпить да покурить на их деньги. Хоть бы сигареты мне оставила. Ну да – когда куришь такие сигареты, легче рассуждать о вреде проституции.»
Голова у него снова закружилась и мысли стали путаться. Он привалился спиной к холодной стене, закрыл глаза и попытался уснуть. Наверно, это ему удалось, и когда он очнулся, то напрасно пытался сообразить, сколько прошло времени. Боль притупилась.
Ему казалось, что если он пойдет, то сможет сохранять равновесие. Надо идти. Mарианны никакой нет и ничего удивительного – если она опять нарвалась на каких-нибудь пьяных – тех же самых или других. Он встал, опираясь на стену, и медленно зашагал к площади.
«Раз ты, друг, подаяниями „макро“ живешь, то надо и работу „макро“ исполнять. Надо стеречь женщину да присматривать, чтобы ее другой кто для собственной выгоды не умыкнул.»
Мысли эти вызвали у него отвращение, он обругал себя за них и продолжил медленно шагать по пустой темной площади, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Рю-дё-Лап была еще освещена и шумна в этот поздний час – самый поздний час ночи перед рассветом. По тротуарам сновали пьяницы и квартальные женщины, люди, принадлежащие, по крайней мере, по внешности, к «хорошему свету», хулиганы и мошенники в ярких светлых костюмах и темных рубашках, мальчишки-сорванцы в ковбойских штанах и молодые дебютирующие проститутки в платьях-зонтиках.
Робер двигался медленно, внимательно разглядывая прохожих и заглядывая в заведения, битком набитые друг к другу и похожие одно на другое толкающимися и жмущимися друг к другу танцующими парами, тоскливым и бесстыдным воем саксофонов, розовыми или фиолетовыми сумерками и облаками цветного дыма, вьющегося вокруг ламп. Марианны не было. Он медленно дошел до конца улицы – туда, где снова начинался мрак ночи, – и так же медленно повернул назад, и уже снова готовился тронуться к площади, когда увидел выходящую из угловой гостиницы Марианну.
– Марианна!
– А, вот ты где. Я ж тебе сказала ждать.
– Я и так жду, как видишь. Но не нахожу смысла торчать там у входа. По-моему, мне лучше.
– По-твоему. Знал бы ты, какой у тебя вид!
И потом, выйдя с Рю-дё-Лап, добавила:
– Не имеет значения. Сейчас уже не имеет. Я нашла денег, сейчас проскочим тут через две улицы, и у нас будет прекрасная спокойная комната.
